Над кем не властно время
Шрифт:
Елена Олейникова не была права относительно Лили Майской, что прекрасно знали ее бывший муж и ее сын. Лилия Германовна - в прошлом в разное время актриса МХАТа, политзаключенная, студентка и преподавательница ГИТИСа, преподавательница провинциального культпросвет-училища, помощник режиссера в театре "Ромэн" и во МГИКе - отнюдь не озлобилась на весь мир. Напротив, она была по своему весьма жизнерадостна и умела находить удовольствие в различных мелких и крупных радостях. Обожала нянчиться с талантливой молодежью, вроде приехавших на несколько дней в Москву и находящихся сейчас у нее в гостях Викторова и двух актрис из того же театра. Любила старых своих
Разговор шел о фильме "Зеркало". Присутствующие называли режиссера Андреем Арсеньевичем. Это, как Максим уже давно понял, наслушавшись множества подобных бесед, вовсе не означало, что все они были лично знакомы с Тарковским. Просто так было принято в их среде: называть деятелей театра и кино, к которым испытываешь уважение, по имени-отчеству. Максиму нравилась эта манера, так же, как и то, что старинные приятели, вроде тети Лили и Николая Ивановича, знавшие друг друга более тридцати лет, продолжали обращаться друг к другу на "вы", отнюдь не чураясь при этом матерной лексики, если таковую можно было остроумно вписать в контекст разговора. У них эта лексика звучала почему-то совсем не так, как припев "бль" в устах электрика из ЖЭКа, который явился недавно к Олейниковым чинить проводку, будучи сильно навеселе, и быстро устроил короткое замыкание.
Максим пригубил портвейна, и теперь сидел расслабленный, довольный, неспособный сконцентрироваться на общем разговоре. Он вспоминал слова Аллы о том, что вся эта жизнь является, возможно, одной лишь видимостью, ибо все то, что представляется непрерывной субстанцией, на поверку оказывается состоящим почти целиком из внутриатомных пустот, где не электроны вращаются вокруг ядер, как на красивых рисованных схемах, а вероятностные орбиты размазываются на уровнях квантовых скачков.
Вывод Максима из этих мыслей состоял в том, что, какой бы нереальной ни оказалась на самом деле жизнь, она настолько реалистична и упоительна, что от этого самообмана совсем не хочется отказываться!
– Ну вот, изменщица моя, явилась, не запылилась, падла маленькая, - заявила тетя Лиля и подняла на руки прибежавшую в кухню свою мелкую лохматую дворняжку по кличке Кнопка.
– Почему неверная?
– поинтересовалась одна из актрис.
– Потому, Анечка, что изменяет она мне со всеми, кто здесь остается ночевать. Ложится спать на моей подушке, а утром я ее застаю в постели у гостя. Кстати, Максимушка, не забудь как следует запереть дверь, когда пойдешь спать, если не хочешь проснуться от того, что тебя будет вылизывать это коварное маленькое создание.
Собака звонко тявкнула, словно понимая, что говорят о ней. Если бы не бантик, которым были перевязаны ее космы, они падали бы ей на глаза, как у йоркширских терьеров.
– Что такое? Мы недовольны? Pourquoi es-tu si miserable? Ты почему такая несчастная?
– обратилась к собачке тетя Лиля.
– Давно не была в центре внимания? А нечего до утра читать Солженицына под настольную лампу, а потом весь день отсыпаться!
– Кнопка читает Солженицына?
– засмеялась Анечка.
– Увы, неисправима! Когда-нибудь допрыгается до того,
Викторов рассказал анекдот:
– Стоит мужик на берегу океана, во Владивостоке, и издает странные звуки: "Хррр-дррр-жжж!". Другой подходит к нему: "Что с вами? Вам плохо?". А первый отвечает: "Не мешайте! Я глушу в себе голос Америки!".
Посмеялись, рассказали еще несколько подобных анекдотов. Затем разговор зашел о Солженицыне.
– Я не согласна с ним, - с жаром говорила тетя Лиля.
– Он считает, что людей брали без разбора, кого попало, и каждый мог случайно стать жертвой репрессий! Но я вам говорю, что это вовсе не так! Власть систематически истребляла самых лучших, интеллигенцию, цвет нации, точнее - цвет всех наций этой несчастной страны, - а вовсе не кого попало!
Пошел длинный общий спор с оживленной жестикуляцией. Максим пытался уследить за его ходом, но его отвлекала ритмичная музыка за окном. Где-то у соседей из включенного на полную мощь телевизора доносился голос Африка Симона: "Амара кукарела, хафа-на-на!", и Максим, неоднократно видевший его выступления, воображал, как разодетый в яркие цвета, неутомимый мозамбикский певец пластично скачет по сцене. Подумалось, что неплохо было бы уметь так танцевать. Скорее всего, это совсем не скучно, в отличие от спорта с его немузыкальным однообразием.
Стало прохладно, и Дымов, по просьбе актрисы, которую все называли Кошкой, закрыл окно. Африк Симон, словно обидевшись, сразу затих. Тетя Лиля принесла гитару и протянула ее Викторову.
– Ну что вы, Лилия Германовна, - запротестовал режиссер.
– Это же семиструнка! Традиционный русский инструмент. У нее совсем другой строй, чем у обычной. Я на такой не умею. Лучше вы сами спойте "Марусю"!
К просьбе его радостно присоединились Дымов и актрисы. Старый математик встал с диванчика, чтобы уступить место Лиле, и отошел к подоконнику. Майская, удобно устроилась на диванчике, рядом с Лизанькой. Настроила гитару, стала перебирать струны. Затем запела приятным, хоть и сиплым от курения, голосом старинную актерскую песню:
Вьют вороны гнезда, вьют вороны гнезда,
Теплый кров имеет каждый пес,
А актеру - небо, да ночные звезды,
Роль в кармане, да пачка папирос.
Остальные, включая Максима, радостно подхватили припев:
Милая Маруся, милая Маруся, как прекрасна наша жизнь!
Милая Маруся, милая Маруся, как прекрасна наша жизнь!
Розы пахнут утром, розы пахнут утром,– продолжала тетя Лиля, -
А фиалки - по ночам.
Все ложатся ночью, все ложатся ночью,
А актеры - по утрам.
Вновь зазвучало напоминание для милой Маруси о том, как замечательна актерская жизнь, и Максим чувствовал, что жить вообще прекрасно, особенно когда ничего дурного не происходит с близкими людьми, и когда не болит зуб...