Надежда Тальконы
Шрифт:
— Ну, сел себе и сел. Неважно где. Аккуратно очень сел. Даже деревья не поломал. А хоть бы и поломал…
Полицейская машина дала задний ход и быстренько скрылась, пока не заметили. А из кабины люфтера вышли двое молодых людей. И долго молча стояли друг напротив друга. Потом крепко обнялись, и один быстро пошел к люфтеру, а другой, повесив голову и почти волоча большую сумку, заметно прихрамывая, поплелся к изящной кованой калитке, за которой, в глубине профессионально — ухоженного сада, угадывался белый особняк. Чуткая автоматика, опознав хозяина, распахнула перед ним калитку.
Кадав
— Кадав! Сыночек! Что случилось? Почему ты так рано и с вещами?
Он не успел еще ничего ответить, мать увидела его лицо и схватилась за сердце, захлебнувшись жалостным вскриком:
— Сыночек! Тебя избили! — и обхватила его, как умирающего за плечи — пойдем, пойдем скорее домой. Сейчас я вызову тебе врача. Сюда они приезжают значительно охотнее, чем на нашу старую квартиру.
При этом она еще пыталась отобрать у него сумку и одновременно удержать падающую с плеч шаль.
— Мам! Да отпусти ты! Что уж, на самом деле! Дай хоть в дом зайти! — возмутился Кадав, высвобождаясь из материнских рук.
После двух часов полета, в течение которых он постоянно прижимал к лицу хладпакет, говорилось значительно легче и понятнее. Он, стараясь не хромать, сразу прошел в свою комнату, швырнул сумку на пол и плюхнулся в угол пушистого дивана. Мать, сипло дыша, просеменила следом. И, встав у его плеча, нежно гладила по коротко стриженому ершику волос. Кадав, пряча лицо, съежился, зажмурившись, и замер. Но еще бы несколько секунд и он непременно расплакался бы, как маленький, в голос, над своей несчастной судьбой. Сейчас он никак не мог позволить себе этой слабости, чтоб не расстраивать мать.
Кадав, быстро крутанув головой, выскользнул из-под материнской руки, хотя, если честно, безмерно соскучился по этой бесконечно — нежной ласке и больше всего на свете хотел, чтобы мать пожалела его, неудачника.
— Сыночек? Кто тебя так? За что тебя избили?
— Да не били меня! Но уж лучше бы приказал и в самом деле избить до полусмерти, чем так… И то было бы легче!
— Как это избить! — всерьез испугалась мать. — И что случилось, в конце концов?!
— Выгнали меня, мама! — Почти всхлипнул Кадав. — Совсем выгнали.
— О, Небо, сынок! Что же теперь будет?
— Не знаю еще.
— Врача вызвать? — Спохватилась мать.
— С ума сошла! Какой врач? — сорвался на крик Кадав и чуть позднее буркнул, — извини. Ничего такого. Само пройдет.
— Сходи в храм, помолись Защитнице. Она поможет. Я сегодня на ночной службе за всех нас светильнички зажигала. И орешки здесь сожгла, не повезла в Талькдару, как ты хотел. И не помогло! О, Небо!
— Не пойду я никуда. — Чуть слышно выдавил Кадав.
— Как это не пойду! — тут же возмутилась мать. — Ты когда последний раз в храме был, лодырь такой? Недаром же Защитница от тебя отвернулась!
— Да вчера я был там, вчера!
— Светильничек зажег?
— Нет. Некогда было.
— Как это некогда! Сегодня же сходи!
Кадав
— Мам, постирай мне форму, пожалуйста.
Бедная женщина глянула, охнула и запричитала:
— Кадав! Сыночек! Тебя ранили?
— Да прекрати ты! Все в порядке! — и рванул рубаху с плеч — ну, смотри, смотри! Видишь, ничего нет, ни одной царапины! Не моя это кровь, не моя, поняла! Это когда я нес ее к машине.
— Кого?
— Рэллу Надежду. Ночью сегодня.
— О Небо! Да разве ж это можно стирать! Кровь Посланницы с Ночи Жертвоприношения! Ты что, совсем ничего не понимаешь?! Не притворяйся, что не знаешь. Ткань дорожки, по которой шла Посланница, разрежут на куски и разошлют, как дорогие реликвии по крупным храмам Тальконы. Нам на Стекольный, естественно, ничего не достанется. Кровь Рэллы Тальконы, пролитая на дне Жертвоприношения, священна. А ты говоришь — стирать! Бери свою рубашку и сегодня же неси в наш храм!
— Надо тебе и неси! Не пойду я туда.
— Это еще почему?
— Да потому самому! Нельзя мне туда теперь. Совсем.
— О, Небо! — неправдоподобная ужасная догадка пронзила сердце женщины. — Да в своем ли ты был уме? Она же твоя Праки?!
— Отстань, мам! Без тебя тошно! Знаю я все и без тебя! Так было нужно, тем более я не хотел. Мне приказали.
— Кто? — Ужаснулась женщина. — Приказать такое! Тебе, ее телохранителю!
— Неважно. Но хоть теперь ты понимаешь, что за это получить по зубам — вовсе не наказание? И, вообще, оставь меня, пожалуйста, и сестру сюда не пускай!
— Так можно мне взять твою рубашку? Я попытаюсь отмолить тебя, сынок.
— Бесполезно.
17
Пошли третьи сутки, как закончился День Жертвоприношения. Надежда лежала, отрешенно глядя в пустоту, игнорируя и Праки Милреду и Альгиду. Она еще позволяла проводить необходимые медицинские манипуляции, но даже пить отказывалась. Не слушала никаких уговоров и увещеваний.
И Праки Аллант неизвестно куда исчез из дворца. По сведениям, которыми располагал Праки Найс, его Мудрость Аллант, сопровождаемый только двумя телохранителями, схватил люфтер, улетел на военную базу, срочно поднял один из новых истребителей и, никому ничего не объясняя, сам управляя боевой машиной, отбыл в неизвестном направлении.
К вечеру третьего дня у Надежды резко подскочила температура, и Праки Милреда всерьез начала опасаться за жизнь своей упрямой пациентки, которой после всего произошедшего просто не захотелось больше жить.
Праки Милреда решительно поднялась и отправилась в детскую, где бесцеремонно разбудила Мелиту и старательно втолковывала ей, как именно нужно себя вести, просчитывая каждый ее шаг.
Потом Праки Милреда зажгла храмовый светильничек и долго молилась, жалуясь Защитнице, прося прощения и благословения.