Наедине с булимией. Обретая себя.
Шрифт:
держится мое существование. И все они должны быть в мире. Если что-то не в порядке, один из
них дает сигнал другому, и тогда начинает что-то происходить.
Я поняла, почему Она появилась в моей жизни. Что-то сломалось, и Она была сигналом. Мне
осталось лишь понять, когда и что произошло. «Ты должна вспомнить», - вот что Она имела в
виду. Я должна была вспомнить что-то, что разрушило единство троицы. Но что же это было? Я
начала копать в обратном направлении, назад во
В своих письмах Маша помогала мне наводящими вопросами. Порой ее вопросы раздражали меня
или ставили в тупик, но я честно отвечала, стараясь по возможности развить тему и сделать какие-
то выводы, что чаще всего мне удавалось. Иногда же вопросы словно повисали в воздухе без
внятного ответа, повисали до лучших времен.
Маша продолжала тему родителей и детства. Мне начало казаться, что я рассказала уже все, что
могла, и дальнейшее расследование бессмысленно. Но она не останавливалась: «что ты
чувствуешь к отцу, а что - к матери? И как это было раньше? Что ты любила и не любила в детстве,
а из еды? А как вы собирались вместе, а как ты училась, а помогали ли родители, и если да – кто
больше? А мамин алкоголизм, а папин гнев?» И дальше, дальше, дальше.
Мне не хотелось думать о родительской семье. Мне казалось, что я уже столько времени провела в
размышлениях о своих родителях и брате, что знала о них все, и вспоминать больше ничего не
хотелось. «Все прошло и ушло, и нечего ворошить прошлое», - думала я, но Ее слова о том, что я
должна что-то вспомнить, заставляли меня продолжать отвечать на Машины вопросы.
В результате, поток затворенных в подсознании воспоминаний хлынул и заполонил собой весь
мой разум. Я думала и переживала снова все то, что происходило пять, десять, пятнадцать лет
назад. Особенно болезненно было вспоминать некоторые моменты, которые я долго пыталась
забыть, - и тем обиднее было снова выпустить их на свободу. Но в этот раз Она помогала мне
справиться с ними, отлавливая и откидывая назад самые злые и бесполезные мысли.
Перед глазами проплывали нанесенные в гневе отцом обиды, унизительные слова и ругань.
Интонации, фразы, жесты. Мои ощущения справедливой ярости, обиды и беспомощности. В то
время полная зависимость лишала меня возможности сопротивления, но я все равно пыталась это
делать, получая взамен втрое более жестокий ответ.
Я вспоминала, шаг за шагом, запрятанные в самой глубине подсознания оскорбления в мой адрес,
все испорченные семейные праздники, поздние возвращения отца домой, слезы матери около окна
на кухне. Я вспоминала, как всегда боялась сделать или сказать что-то не так в его присутствии,
как мои друзья отказывались заходить ко мне
стоило распахнуть дверь в комнату со словами «Миле нужно учить уроки, идите по домам».
Отец никогда не бил и не наказывал меня, за исключением, возможно, того единственного случая
с мытьем посуды. Но он делал хуже: он держал меня и Славу в постоянном напряжении от
ожидания словесного удара. Я никогда не была полностью расслаблена в его присутствии, так как
он не считался с моим и Славиным внутренним миром, как, полагаю, и с внутренним миром
многих других людей. Ему были чуждо осознание того, что у окружающих есть чувство
собственного достоинства, застенчивость или, напротив, непосредственность, собственные мысли
и мнение, собственные тайны и желания, личный выбор и решения. Сколько себя помню, он
никогда не считался с этим.
Вся забота о нас со Славой проходила под лозунгом «Вы слишком тупые, чтобы иметь право
голоса». Мы жили по жесткой указке, «что, как и когда», а если нам и доводилось почувствовать
запах свободы, то этот запах имел примесь угарного газа от страха того, что отец увидит или
узнает.
Каждый человек рождается с заложенными границами и возможностями нервной системы. То, что
одного закаляет и является движущей силой на пути к дальнейшему успеху, для другого
становится тяжелым камнем на шее, который тянет вниз все глубже и глубже, пока не убьет.
Слава был романтиком. Он был таким с рождения – первенцем-наследником, обласканным
вниманием мамы, бабушек, теток. Он с молоком матери впитал нежность и любовь в вариации
бесконечности и отсутствия условностей: любят, просто потому что любят.
Отец же всю жизнь хотел получить генетическое воспроизведение себя, как опору, подтверждение
собственной значимости. В родившемся сыне он видел нечто другое, чем мама и бабушки: не
объект любви, а объект перспективы будущего, его самого за минусом совершенных когда-то
ошибок и промахов. До определенного момента отец практически не вмешивался в Славино
воспитание, а мама, словно предчувствуя отдаленную грозу, пыталась дать своему сыну как можно
больше ласки, тепла и обожания – по-другому защитить его от внешнего мира она не могла.
Образ моего старшего брата в детстве навсегда запечатлелся в моем сердце: черные взъерошенные
волосы, веснушки, озорные синие глаза, белые, чуть выступающие вперед зубы, ободранные
коленки и рогатка в руке. Он все время придумывал для нас различные забавы, смеясь над
собственными выдумками и получая от всего неимоверное наслаждение. Наверное, если бы у меня