Напоминание
Шрифт:
Профессор, как всегда, после короткого сбора в ординаторской, поднимающего тонус врачей, и обхода, поднимающего тонус больных, быстрым тяжелым шагом протопал в перевязочную. Из перевязочной его вызвали в приемный покой, куда — «с богатой свадьбы, ох, помираю!.. мово крестника…» — доставили крестного отца с заворотом кишок, и, не теряя ни секунды, до выяснения паспортных данных, Коржин распорядился:
— На стол.
Пока крестного готовили к операции, он вернулся в перевязочную проверить, так ли снимается большая гипсовая повязка с бедной
Увидя, что не лучшим образом, как всегда в такие огорчающие моменты, обратился к недогадливо усердному врачу:
— Золотко мое, не удобнее ли чуточку иначе? — и показал более удобный, надежный и более легкий для больного способ.
В коридоре поджидал Грабушок. Он подошел к своему профессору и, преданно глядя в глаза, попросил две минутки для объяснения: ведь только для его же, доротого профессора, пользы пришлось вчера выступить так, как он выступил.
— Сожалею. Но для этого нет у меня ни одной минутки. И не будет, вежливо улыбаясь, ответил Алексей Платонович. — Для прочего — пожалуйста.
Затем был крестный. Предварительно пришлось освободить его от такого количества целехоньких кусков селедки, вареников и прочего и прочего, что не хватило таза вместить это жадно поглощенное обилие не привыкшим к обилию худосочным человеком. После чего с ассистентом Неординарным началась напряженная работа в пышущей жаром вставшей дыбом полости.
Закончив операцию, Алексей Платонович держал утомленные руки под холодным краном, ощущая живительную прелесть воды, и говорил своему ассистенту, освежающему силы у соседней раковины:
— Не терпит человеческая природа человеческой глупости.
— Это была животная глупость! — обиделся за человека ассистент.
— Ошибаетесь. Никто из животных так не губит себя глупостью и жадностью. Природе животного не за что мстить животному. Они живут в согласии. А мы только что видели изобретательную месть, пример бурного протеста природы. Одна эта тоненькая негодяйка чего стоит, какой убийственной восьмеркой перекрутилась.
— Да, начни вы чуть позже — капут. А рассказывали, что вас вчера кое-кто критиковал за операции с налету, без достаточных сведений. Но кто — не могу допроситься!
— Это неважно. Стоит ли запоминать всех, кто несет бессмыслицу.
Ассистент скосил веселый карий глаз на Алексея Платоновича:
— А что с полным тазом вареников делать? Оставить крестному на поправку или угостить Грабушка?
— Прекратите насмешки. Ничего, кроме мешающих работе стычек, это дать не может.
Он пришел домой вовремя. Нина подгадала с обедом.
Он был, как у Варвары Васильевны, уже на столе.
Только начали обедать — звонок.
— Ешьте, я послушаю.
Звонок-вызов из сельской больницы. Обезумевший, умоляющий вопль на всю комнату:
— Мне профессора, не откажите, Алексея Платоновича!
Берет трубку:
— Успокойтесь, коллега… Когда вскрыли?.. Так охвачена флегмоной артерия или нет?..
До половины десятого он был на заседании Хирургического общества. За это время звонил Сергей Михеевич, расспрашивал Нину, что нового. И как выглядит дома этот Коржин. Когда утром заходил — был веселый. Но ведь у него, как в Московском Художественном театре, не отличишь игру от жизни. Одна Варвара Васильевна отличает. И то бывают промашки. Кстати, есть от нее вести?
От нее получили телеграмму примерно через час после возвращения Алексея Платоновича с заседания Хирургического общества, где все-таки, как он вскользь упомянул, народу оказалось меньше, чем обычно.
Он прочел телеграмму вслух:
«Скоро вернусь. Валерик поправился. Как духовке?»
И прокомментировал:
— Туманное «скоро» означает: билет на поезд достать трудно. «Поправился» означает: из-за сущего пустяка вызвали. Отсутствие совести вот неизлечимая болезнь.
— А что означает «как духовке»?
Он заглянул в телеграмму и словно бы увидел эти слова в первый раз. Есть слова, им не воспринимаемые, не входящие в круг его забот, они от него отскакивают, как от неграмотного.
— Ну и ну! — удивилась Нина.
— А вы разве духовкой не пользовались?
— Нет, я обходилась электроплиткой.
Нина пошла посмотреть, что же там такое, в духовке огромной кафельной плиты. Алексей Платонович пошел за ней растерянно, бочком.
О Аллах и Магомет, о боги языческие! В духовке вот что:
Кастрюля с бульоном. Жалко висит на ручке записка: «На первые два дня. Разогрей. Это пять минут, пока моешься».
Из кастрюли несет кислым. Вылить.
Пирожки. Записка: «Можно и холодными». Поздно холодными, поздно горячими. Выбросить.
Тоненько нарезанный жареный картофель. Груда телячьих отбивных. На ручке сковороды записка: «Хоть немного разогревай, две минуты».
Выбросить, выбросить!
Но что-то еще темнеет в глубине, у самой стенки духовки, заменяющей в теплые дни холодильник, еще в глаза не виданный.
— Позвольте, я вытащу.
Нина не позволяет. Драка не драка, но вместе вытаскивают тяжелую чугунную утятницу. В ней утка без яблок, обжаренная со всех сторон.
Авторитетный и радостный диагноз:
— Можно. Абсолютно свежая!
Понимаете ли, радостный, после стольких стараний Варвары Васильевны, выброшенных ко всем чертям.
Нина, скрепя сердце, полное женской солидарности, ни слова не отвечает.
— А какой аромат… м-м-м!
Нина молчит, не прощая. Она не может простить до тех пор, пока не замечает в уголке кухни виноватой фигуры. Алексей Платонович стоит, как в наказание в угол поставленный, и страдальчески смотрит на добавочные, неприятные хлопоты Нины. Но вот бросает взгляд на утку: