Наши за границей
Шрифт:
— Да куда это столько поздовъ-то у васъ мчится? — спросилъ Николай Ивановичъ швейцара.
— Во вс нмецкіе города и заграницу. До четырехсотъ поздовъ каждый день проходятъ мимо этого вокзала.
— До четырехсотъ? Ну, это ты врешь, Францъ!
— Прочтите гд-нибудь описаніе.
— Глаша! Слышишь? Четыреста поздовъ… Да вдь это адъ какой-то. Какъ-же тутъ начальникъ станціи?.. Вдь ему тогда околть надо.
— Здсь много начальники станцій и дежурятъ по часамъ.
— Ну, нмцы! Мы дивимся, что они обезьяну выдумали… Да такая желзная дорога, по которой четыреста поздовъ въ день проходятъ, хитре выдумки обезьяны! — воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Скоро-ли, однако, нашъ-то поздъ придетъ?
— Ровно въ 7 часовъ и 53
Подлетлъ поздъ.
— Этотъ? — быстро спросилъ швейцара Николай Ивановичъ.
— Нтъ, нтъ. Это въ другое мсто. Видите, всего еще только пятьдесятъ одна минута. Вашъ поздъ теперь черезъ дв минуты.
Свистокъ и подлетвшій поздъ уже помчался, но вслдъ за нимъ загромыхалъ колесами еще поздъ.
— Вотъ вашъ поздъ, — заговорилъ швейцаръ. — Садитесь скорй. Не звайте. Счастливаго пути.
Черезъ минуту супруги уже мчались въ позд.
XVIII
— Нтъ, совсмъ не рука намъ, русскимъ, эта самая нмецкая жизнь! — говорилъ Николай Ивановичъ жен, сидя въ мчавшемся вагон. — Тутъ годъ живи, да и то не привыкнешь къ ихъ порядкамъ. Замтила ты, какъ поздъ-то отправился? Вдь ни одного звонка не было. Только-что успли влзть въ вагонъ, кондукторъ свистнулъ — и покатили на всхъ рысяхъ. Право, не будь при насъ этого самаго Франца, мы-бы опять перепутались и попали не въ тотъ поздъ. За дв-то минуты до нашего позда подлетлъ поздъ, такъ я и то хотлъ въ него вкарабкаться, ежели-бы меня Францъ за рукавъ не удержалъ. А поздъ-то тотъ шелъ въ Вну. Ну, кому въ голову придетъ, что по однимъ и тмъ-же рельсамъ въ 7 часовъ и 51 минута можно хать въ Вну, а черезъ дв минуты въ другомъ позд въ Кельнъ! А ужъ спшка-то какая! Вотъ кому ежели съ родственниками проститься передъ отходомъ позда, да ежели провожаютъ тебя пять-шесть родственниковъ… Тутъ и одного чмокнуть не успешь.
— Ну, это-то пустяки, — отвчала Глафира Семеновна. — Начмокайся заране, да и дожидайся позда.
— Не тотъ фасонъ, Глаша, совсмъ не тотъ фасонъ. Съ провожающимъ родственникомъ пріятно войти въ вагонъ — «вотъ, молъ, гд я сяду», потомъ честь-честью расцловаться, сбгать въ буфетъ, опрокинуть на скорую руку по рюмочк, опять вернуться, опять расцловаться. Отчего-же это все у насъ длается, а у нихъ спшатъ, словно будто вс пассажиры воры или разбойники и спасаются отъ погони! И куда, спрашивается, спшить? Вдь ужъ рано-ли, поздно-ли будемъ на томъ мст, куда демъ. Знаешь что? Я думаю, что это нмцы изъ экономіи, чтобы лишняго куска не състь и лишней кружки пива въ дорог не выпить…
— Да, конечно-же, — согласилась супруга.
— А жъ пиво у нихъ соблазнительно. Только и хорошаго есть во всей Нметчин, что пиво. Пиво — что твой бархатъ.
Николай Ивановичъ бормоталъ, порицая нмецкіе порядки, а Глафира Семеновна, вынувъ изъ саквояжа русско-французскій словарь, отыскивала разныя французскія слова, которыя, по ея соображенію, должны будутъ понадобиться при възд на французскую территорію.
До Кельна дохали безъ особенныхъ приключеній, прибивъ на кельнскую станцію часовъ въ 9 вечера. Изъ Кельна въ Парижъ поздъ долженъ идти въ полночь. Оставалось много свободнаго времени, и вотъ Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна направились въ буфетъ. Столовая комната была переполнена прозжающими. Кто ждалъ позда въ Парижъ, кто въ Берлинъ, кто въ Майнцъ, кто въ Мюнхенъ. Нмецкая рчь чередовалась съ французской, цдилъ сквозь зубы англичанинъ по-англійски и вдругъ послышалась русская рчь. Николай Ивановичъ вздрогнулъ и обернулся. Обернулась и Глафира Семеновна. За столомъ передъ бутылкой рейнвейна сидлъ, откинувшись на спинку стула, жирный широколицый человкъ, съ жиденькой бородкой, и гладилъ себя пухлой рукой съ брилліантовымъ перстнемъ на указательномъ пальц по жирному чреву, на которомъ колыхалась массивная золотая часовая цпь съ цлой кучей учредительскихъ жетоновъ. Одтъ жирный человкъ былъ въ срую пиджачную
— Русскіе… — прошепталъ жен на ухо Николай Ивановичъ. — Сядемъ за ихъ столъ. Можно познакомиться и кой-о-чемъ поразспросить.
Супруги тотчасъ услись за столъ.
— Кельнеръ! Цвей бифштексъ и цвей биръ! — скомандовалъ Николай Ивановичъ прислуг и, обратясь къ жирному человку, спросилъ, приподнимая шляпу:- Кажется, тоже русскіе? Изволите въ Парижъ на выставку хать?
— Нтъ, ужъ съ выставки, чтобъ ей ни дна, ни покрышки! — отвчалъ жирный человкъ, не перемняя своего положенія. — Теперь обратно въ свои московскія палестины спшимъ.
— Вотъ удивительно, что вы такъ честите выставку! Вс, которые оттуда возвратились, намъ очень и очень хвалили ее. Говорятъ, уму помраченье.
— Грабежъ-съ… Грабежъ на большой дорог за все, а жизнь — собачья. Конечно, везд цивилизація, но по цивилизаціи и грабятъ. Четвертаковъ-то этихъ самыхъ сорокакопечныхъ мы вытаскивали, вытаскивали изъ-за голенища, да инда надсадились.
— Неужели такая дороговизна? — удивился Николай Ивановичъ.
— Ну, не такъ, чтобъ ужъ очень, — вставилъ свое слово усачъ, вынимая изо рта сигару. — Понятное дло, въ Париж во время выставки все дороже, но…
— Ты, графъ, молчи. Ты тратилъ не свои деньги, а чужія, такъ теб и горя мало, — перебилъ его жирный человкъ, — а я и за тебя, и за себя свой истинникъ вытаскивалъ. Да вотъ какъ… У насъ въ Москв, къ примру, ихній-же французскій Санъ-Жульенъ хоть въ какомъ грабительскомъ ресторан полтора цлковыхъ за бутылку, а съ меня въ Париж за бутылку этого самаго вина шестнадцать четвертаковъ взяли. По сорока копекъ четвертакъ — шесть рублей сорокъ. Пять бутылочекъ мы вотъ по глупости нашей съ графомъ-переводчикомъ съ жару охолостили — тридцать два рубля заплатили.
— Да вдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.
— Что ты мн толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже длали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторан… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?
— Бребанъ… — отвтилъ усачъ.
— Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.
— Да вдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремнно живую стерлядь захотлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…
— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.
— Потомъ рейнская лососина.
— Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда демъ?.. — продолжалъ жирный человкъ. — Да у меня въ Москв полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дтьми живу, шесть человкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всхъ ногъ бросаются на услугу; у подъзда рысакъ въ пролетк на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москв каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чмъ я въ Париж жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ теб прислужающій явился — когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нтъ, квасу нтъ, бани нтъ, о ботвинь и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру — бги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактир и думаешь: «Батюшки! Не накормили-бы лягушкой». Пошь — сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человку подобаетъ, а ты опять бжишь, бжишь неизвстно куда, въ какіе-то театры…