Наши за границей
Шрифт:
— Не останусь, я теб говорю, въ Берлин.
— Останешься, ежели я останусь. Ну, куда-жъ ты одинъ подешь? Вдь ты пропадешь безъ меня. Ну, полно, не упрямься. Взялся за гужъ, такъ не говори, что не дюжъ. Назвался груздемъ, такъ ползай въ кузовъ. Выхалъ заграницу, такъ какъ-же въ Берлин-то не побывать. Идемъ! Мое почтеніе, господа, — раскланялся усачъ съ Николаемъ Ивановичемъ и Глафирой Семеновной, кликнулъ носильщика, веллъ ему тащить ручной багажъ лежавшій у стола, и направился на платформу.
Кряхтя и охая поплелся за нимъ и жирный человкъ, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафир
— А насчетъ грабежа и собачьей жизни — помяните мое слово, какъ въ Парижъ прідете. Прощенья просимъ.
Вслдъ за отходомъ берлинскаго позда возвстили объ отправленіи парижскаго позда. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна засуетились.
— Во? Во? Во цугъ инъ Парижъ?.. — бросилась Глафира Семеновна къ желзнодорожному сторожу и сунула ему въ руку два нмецкіе «гривенника».
— Kommen Sie mit, Madame… Ich werde zeigen, — сказалъ тотъ и повелъ супруговъ къ позду.
Черезъ полчаса Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна мчались въ Парижъ.
XX
Глухая ночь. Спокойное состояніе духа вслдствіе полной увренности, что онъ и жена дутъ прямо въ Парижъ безъ пересадки, а также и плотный ужинъ съ возліяніемъ пива и рейнвейна, которымъ Николай Ивановичъ воспользовался въ Кельн, дали ему возможность уснуть въ вагон самымъ богатырскимъ сномъ. Всхрапыванія его были до того сильны, что даже заглушали стукъ колесъ позда и наводили на неспящую Глафцру Семеновну полнйшее уныніе. Ей не спалось. Она была въ тревог. Помстившись съ мужемъ вдвоемъ въ отдльномъ купэ вагона, она вдругъ вспомнила, что читала въ какомъ-то роман, какъ пассажиры, помстившіеся въ отдльномъ купэ, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. Въ роман, правда, говорилось про двухъ женщинъ, хавшихъ въ купэ — думалось ей, — а она находится въ сообществ мужа, стало быть, мужчины, но что-же значитъ этотъ мужчина, ежели онъ спитъ, какъ убитый? Какая отъ него можетъ быть защита? Разбойники вернутся въ купэ, одинъ набросится на спящаго мужа, другой схватитъ ее за горло — и вотъ они погибли. Кричать? Но кто услышитъ? Купэ глухое, не имющее сообщенія съ другимъ купэ; входъ въ него съ подножки, находящейся снаружи вагона.
— Николай Иванычъ… — тронула она, наконецъ, за плечо спящаго мужа.
Тотъ пронзительно всхрапнулъ и что-то пробормоталъ, не открывая глазъ.
— Николай Иванычъ, проснись… Я боюсь… — потрясла она еще разъ его за рукавъ.
Николай Ивановичъ отмахнулся рукой и произнесъ:
— Пусти, не мшай.
— Да проснись-же, теб говорятъ. Я боюсь, мн страшно…
Николай Ивановичъ открылъ глаза. и смотрлъ на жену посоловлымъ взоромъ.
— Пріхали разв куда-нибудь? — спросилъ онъ.
— Не пріхали, все еще демъ, но пойми — мн страшно, я боюсь. Ты такъ храпишь безчувственно, а я одна не сплю, и мало-ли что можетъ случиться.
— Да что-же можетъ случиться?
— Я боюсь, что на насъ нападутъ разбойники и ограбятъ насъ.
И она разсказала ему про случай въ отдльномъ купэ на желзной дорог, про который она читала въ роман, и прибавила:
— И зачмъ это мы сли въ отдльное купэ?
Николай Ивановичъ тоже задумался.
— Недавно даже
— Да вдь я чуть-чуть… — оправдывался Николай Ивановичъ.
— Какъ чуть-чуть! Такъ храплъ, что даже стукъ колесъ заглушалъ. Ты ужъ не спи, пожалуйста.
— Не буду, не буду… Я самъ понимаю теперь, что надо держать ухо востро.
— Да конечно-же… Двери снаружи… Войдутъ — меня за горло, тебя за горло — ну, и конецъ. Вдь очень хорошо понимаютъ, что въ Парижъ люди дутъ съ деньгами.
— Не пугай, не пугай, пожалуйста, — отвчалъ Николай Ивановичъ, мняясь въ лиц, и прибавилъ:- И зачмъ ты это мн сказала! халъ я спокойно…
— Какъ зачмъ? Чтобы ты былъ осторожне.
— Да вдь ужъ ежели ворвутся разбойники, такъ будь остороженъ, или неостороженъ — все равно ограбятъ. Не перессть-ли намъ въ другое купэ, гд нсколько пассажировъ? — задалъ онъ вопросъ.
— Какъ-же ты пересядешь, ежели поздъ летитъ безостановочно, какъ стрла, а купэ наше не иметъ внутренняго сообщенія съ другимъ купэ?
— И то правда. Тогда вотъ что… Не вынуть-ли мн деньги-то изъ кармана и не переложить-ли за голенищу?
— А ты думаешь, что нападутъ разбойники, за голенищей не будутъ шарить?
— Врно, врно. Такъ что-жъ тутъ длать?
— Прежде всего не спи.
— Да ужъ не буду, не буду.
— Потомъ… Вдь у тебя есть револьверъ въ саквояж. Зачмъ ему быть въ саквояж? Вынь его и положи рядомъ на диванъ — все-таки будетъ спокойне.
— Душечка, да вдь револьверъ не заряженъ.
— Такъ заряди его. Зачмъ-же возить съ собой револьверъ, ежели имъ не пользоваться?
— Такъ-то оно такъ, но вотъ, видишь-ли, я впопыхахъ патроны дома забылъ.
Глафира Семеновна такъ и всплеснула руками.
— Вотъ дуракъ-то! Видали-ли вы дурака-то! — воскликнула она.
— Да что-жъ ты подлаешь, если забылъ! На грхъ мастера нтъ. Да ты не безпокойся, въ Париж купимъ, — отвчалъ Николай Ивановичъ.
— Еще того лучше! Мы находимся въ опасности по дорог въ Парижъ, а онъ только въ Париж патроны купитъ!
— Постой, я выну изъ саквояжа свой складной ножъ и открою его. Все-таки оружіе.
— Тогда ужъ выньте и револьверъ и положите его вотъ здсь на диванъ. Хоть онъ и не заряженный, а все-таки можетъ служить острасткой тому, кто войдетъ. Давеча, когда ты спалъ на всемъ ходу позда, вошелъ къ намъ въ купэ кондукторъ для осматриванія билетовъ, и удивительно онъ мн показался подозрительнымъ. Глаза такъ и разбгаются. Хоть и кондукторъ, а вдь тоже можетъ схватить за горло. Да и кондукторъ-ли онъ? Вынимай-же револьверъ и складной ножикъ.
Николай Ивановичъ тотчасъ-же слазилъ въ саквояжъ, досталъ револьверъ и складной ножикъ и положилъ на видномъ мст.
— Ты, Глаша, бодрись… Богъ милостивъ. Авось, и ничего не случится, — успокаивалъ онъ жену.
— Дай-то Богъ, но я должна теб сказать, что когда ты спалъ и мы останавливались на минуту на какой-то станцій, то къ окну нашего купэ подходилъ ужъ какой-то громаднаго роста черный мужчина въ шляп съ широкими полями и очень-очень подозрительно посматривалъ. Даже всталъ на подножку и прямо заглянулъ въ наше купэ.