Наследница Кодекса Люцифера
Шрифт:
– Аббата Вольфганга. Старый аббат. Он еще в монастыре. Он… и семеро… – В толпе за его спиной раздалось невнятное бормотание.
Самуэль и Альфред обменялись взглядами. Правая рука Альфреда неожиданно оказалась на расстоянии всего лишь одной ладони от его дубины.
– Какие семеро?
– Черные монахи. О, Господь на небесах… вы же не могли их проглядеть…
– Когда ты видел их в последний раз?
Старый инвалид перекрестился.
– Никогда! – выдавил он. – Никогда! Аббат и семеро мертвы, с тех пор как я… когда я… был еще мальчиком… Они умерли, все вместе… убиты… сожжены… – Он поднял блуждающий взгляд. – Вы их видели?
Холод, еще сильнее прежнего, снова побежал по спине Эббы. Она посмотрела на сузившиеся
– Мы видели их, – сказал Самуэль.
Эбба резко повернула к нему голову. Старик задрожал еще сильнее. Лицо его скривилось, как от боли.
– Они все были там, – продолжал Самуэль. – Мы… похоронили их.
Губы старика дрожали.
– Они лежат в освященной земле, – закончил Самуэль. – И что бы они ни делали при жизни, что бы ни удерживало их на земле после смерти, – это прощено им.
Теперь из глаз инвалида покатились слезы. Его рука беспокойно водила по воздуху и неожиданно начертила крест.
– Благослови тебя. – Он всхлипывал. – Благослови тебя… Благослови…
Самуэль в третий раз прикоснулся к полям шляпы. Рука Альфреда снова отстранилась от рукояти дубины. Самуэль развернул лошадь и послал ее рысью в ближайшую широкую улицу, уходившую в западном направлении от рыночной площади. Эббе казалось, что она все еще слышит всхлипы старика на тележке: «Благослови тебя…»
Лошадь Самуэля пошла галопом, и Эбба вонзила шпоры в бока своего коня и догнала его.
– Почему ты это сделал? – крикнула она.
Сначала он не отреагировал, но затем бросил на нее косой взгляд.
– Тридцать лет назад именно горожане Браунау сожгли монастырь, – крикнул он ей в ответ. – Это совершенно ясно. Они подожгли здание и прогнали монахов, а потом у них было целых тридцать лет на то, чтобы их начала мучить совесть. Я убежден, что аббат и монахи не погибли в монастыре – иначе мы нашли бы какие-нибудь останки. Разве ты не заметила, что старый инвалид осмелился углубиться на территорию монастыря лишь на пару локтей? Я говорю тебе, никто из жителей Браунау ни разу не вступал в развалины монастыря в течение последних тридцати лет. Это почерневшее от копоти, полуразрушенное чудовище сидит в сердце каждого из них, и каждый день, видя его перед глазами, они вспоминают о том, как сожгли его. Говоришь, по нему бродят аббат и монахи? Для жителей Браунау так оно и есть. Только не мертвецы, чьи души остались на земле, не хотят отпустить их, а живые.
Он пришпорил лошадь, и она помчалась прочь широким галопом. Эбба сжала губы, затем хлопнула по крупу лошади ладонью. Лошадь рванулась вперед и снова догнала Самуэля. Несколько мгновений они скакали бок о бок, молча и даже не обменявшись взглядами. Смоландцы скакали немного позади них.
– Но почему? – тяжело дыша, спросила Эбба. – Почему ты солгал им?
– Потому что этот город и его жители очень нуждаются в уверенности, что когда-нибудь им все простится.
17
Графенвёр был не намного больше обычного пятна на ландшафте, а сам ландшафт, несмотря на тонкий снежный покров, выглядел изношенным и изможденным. Несколько десятков прудов, сейчас замерзших и покрытых снегом, придавали району вид покрытого оспинами лица. Над ними висело небо такого цвета, как будто из печных труб сталелитейной мастерской все еще шел свинцово-серый дым. Сам городок представлял собой ломаный узор из пятен черного и белого цвета: черного – закопченных, наполовину сожженных домов, белого – снежного савана.
– Либо мы делаем привал здесь, либо, значит, спать нам сегодня в лесу, – сказал Вацлав. Его шестеро монахов жалобно застонали.
– Мы не можем спать в лесу, – нетерпеливо заявила Александра. – Там мы к утру все замерзнем.
– Ну,
Александра, которой в какой-то степени пошла бы на пользу только вынужденная ночная скачка, поскольку лишь она могла совладать с бурлящим в ней нетерпением, выдавила улыбку. Она выругала себя за то, что не оставила Вацлава и его монахов в Бамберге. Все пошло не так с самого начала, когда выяснилось, что Вацлав и его братья по вере путешествуют пешком и ни в какую не желают пересаживаться на лошадей. Наконец Вацлав спросил, почему Александра так торопится. На это у нее не было никакого ответа, кроме правды, открывать которую ему она не собиралась, и потому она уже второй день подряд плелась рядом с братьями, внутренне крича от беспокойства и ярости на себя саму за то, что не объехала Бамберг стороной. При этом монахи двигались на удивление быстро – их марш очень походил на экономящий силы бег на длинную дистанцию. Одна и верхом Александра достигла бы Графенвёра, пожалуй, утром сегодняшнего дня; сейчас же день клонился к вечеру. Однако на одной из многих миль, отделяющих ее от Праги, монахи могут так сильно задержать ее, что поставят под вопрос ее своевременное возвращение в Вюрцбург. Она должна избавиться от них – и чем скорее, тем лучше! Они с трудом пробирались между домами до самой церкви. Снег на улицах был утоптанный и грязный, но не так сильно, как боялась Александра. Похоже, прохожих здесь было немного. Состояние городка напоминало разрушенную часть Вунзиделя – пустые или забаррикадированные дома и ощущение, что из некоторых отдушин в погребах и за хрупкими ставнями за ними внимательно следят чьи-то глаза. Это и тот факт, что, едва они миновали первые дома по эту сторону разрушенной во многих местах городской стены, Вацлав заставил ее сойти с лошади и теперь рысил рядом, беспрестанно вращая головой, как будто за каждым углом их поджидали разбойники, неожиданно напомнило ей о шведском офицере – Самуэле Брахе. Когда он и его вахмистр вывели Александру и Агнесс из Вунзиделя, ситуация походила на нынешнюю. Мысль эта разбудила в ней и воспоминание об акте любви в разрушенном доме, Она невольно покосилась на Вацлава и обрадовалась, заметив, что он смотрит в другую сторону.
Церковь тоже была забаррикадирована досками. Не подлежало сомнению, что окна выломали уже давно – стекло можно было продать, а свинцовая оправа после переплавки вполне годилась на пули для мушкетов. Не в одной битве выстрелами из мушкета солдатам разбивало голову, отрывало конечности, выворачивало наружу кишки, что превращало людей в кровавые обрубки, а пули, вылетавшие из этих мушкетов, некогда были распятиями или атрибутами святых в ограбленных церквях. Из щелей между досками пробивался тусклый свет.
Они подошли к главному входу. Вацлав попытался открыть дверь, но она была заперта. Он пожал плечами и ударил в нее кулаком. Александра услышала приглушенные крики и испуганный детский плач. Они с Вацлавом переглянулись.
– Именем Господа! – протрубил маленький брат Честмир. – Мы бенедиктинцы. Вам нечего нас бояться, будь вы хоть протестантами, хоть католиками. Впустите нас.
Вацлав прошептал ему:
– Не нужно было говорить им о страхе. Так обычно говорят те, кого как раз бояться и следует.
Губы Честмира смущенно приоткрылись.
– А, – сказал он и откашлялся. – Беру назад свои слова о том, что бояться вам нечего! – крикнул он.
Александра резко обернулась. Вацлав изумленно раскрыл глаза. Честмир пожал плечами.
– Прекрати безобразничать! – прошипел Вацлав.
– Мы и сами не знаем, следует ли вам бояться или нет! – провозгласил Честмир. Когда он хотел, его голос приобретал мощь охотничьего рожка.
Вацлав растерянно развел руками.
– Какой глупец перевел тебя, интересно знать, из послушников в монахи?