Наследники по прямой. Книга первая.
Шрифт:
Гурьев молчал. Молчал, смотрел на Ирину - и ему хотелось плакать. Сильнее, чем когда либо прежде. Он понимал, что никуда не уедет. Понимал, что Ирине - не следует здесь оставаться. Понимал, что это - финал, что эта глава его жизни, которая называлась - "ИРИНА", закончилась. Что больше между ними - ничего не будет. Понимал, что никакая женщина - ни Ирина, ни кто-либо ещё - никогда не будет значить для него больше, чем Путь. Его собственный путь. Его карма. Что ж. Быть по сему.
– Вот, - Гурьев улыбнулся, пошевелился, устраиваясь
– А ты ломала голову, куда деньги девать. Пока вас соберёшь, поседеешь. Особенно с твоей мамочкой.
– Мерзавец, - шёпотом проговорила Ирина, и слёзы покатились у неё из глаз.
– Гур, какой же ты всё-таки мерзавец. Мальчишка. Хочешь от меня избавиться, да? Ну, и пожалуйста.
Она ещё долго тихонько всхлипывала у Гурьева на груди, пока не уснула. Ирине снилось, что она летит вместе с ним на огромном цепеллине, а внизу - парижские кварталы, Триумфальная арка и Эйфелева башня. Небо - такое пронзительно-синее, а на Гурьеве - белая, ослепительно белая форма с золотым шитьём, якорями и эполетами. И фуражка с белым околышем.
Москва. Май 1928
Городецкий с размаху хлопнул себя ладонями по вискам, сердито пробормотал:
– Ничего не понимаю… Чертовщина какая-то!
– Пойди Бате пожалуйся, - Герасименко воткнул папиросу в массивную, похожую на ендову, бронзовую пепельницу.
– Он тебя полечит.
– И пойду, - буркнул Городецкий.
– И пойду.
Минуту спустя он входил в кабинет к Вавилову. Ну, кабинет - громко сказано. И всё-таки. Остальные сотрудники отдела по борьбе с особо опасными преступлениями размещались все вместе в комнате площадью метров сорок. И только у Фёдора Петровича был выгорожен отдельный закуток, громко именуемый, с подачи Городецкого, "кабинетом", "стены" которого не доходили до потолка.
– Фёдор Петрович, надо пообщаться.
– Проходи, сынок, - кивнул Вавилов.
– Жалуйся.
Городецкий вздохнул. Жалуйся - одно из любимых батиных словечек-присказок. А вот как пожалуюсь сейчас, не обрадуешься, подумал он.
– Давай, Фёдор Петрович, вместе подумаем. А то чем больше я над этой ситуацией ломаю голову, тем больше и больше у меня вопросов.
– Излагай.
– Мне такая странная семейка в жизни не попадалась, Батя. Ты посмотри только. Убитая, Уткина Ольга Ильинична - переводчик, справка с места работы - шесть языков, включая японский. Не замужем. И вроде бы не была никогда. Сын носит фамилию Гурьев. Я документы его погляжу ещё, но, судя по рапорту Рудакова, парень вёл себя…
– Как? В рапорте ничего про это нет.
– Эмоции к делу не пришьёшь, Батя.
– Так как?
– Спокойно очень. Ну, не верю я в самообладание у мальчишки. Понимаешь?
– Понимаю. Это тоже к делу не пришьёшь.
– Я и копаю.
– Это правильно. Копай. Дальше.
– С ними вместе живёт заведующий домоуправлением Ким Николай Петрович. По документам - кореец. Кто они друг
– Не боятся?
– Это и удивительно, Батя. Дворники - гренадёры. Чистота везде - слушай, тебе надо самому на это посмотреть. Живёт эта троица на чердаке. Втроём, больше никого. Ну, и… Ты читал, что Колумб про эту квартиру пишет?
– Читал я, читал. Занятно. Не повторяйся. Давно этот Ким там заправляет?
– С восемнадцатого года. Приехали они из Питера. Практически сразу Кима комендантом назначили. Это не один дом, четыре, просто под одним номером - стена к стене, колодцем.
– И везде так?
– Как?
– Чистота и порядок.
– Абсолютно.
– Интересно. А жильцы? Сплетни какие?
– Вот, Батя. Сплетен нет. Николай Петрович - царь, бог, отец родной. Нет перебоев с водой, с отоплением, с канализацией. Слесаря трезвые.
– Это как?
– Вавилов, кажется, впервые за всё время разговора по-настоящему удивился - не зажёг новую папиросу от предыдущей.
– Сан Саныч, ты это о чём?
– Об этом самом. Образцовое хозяйство. Хоть сейчас на доску почёта. Да и висит, конечно.
– Был у районного уже?
– Обижаешь, Батя.
– Ты рапорт когда напишешь?
– Когда Скворушка выйдет, - покаянно хмыкнул Городецкий. И добавил - с нарочитой плаксивостью в голосе: - Ну, Батя…
– Я ундервуд для кого у начальства выпрашивал?
– грозно сдвинул брови Вавилов.
– Ну, Ба-атя…
– Ладно, ладно, - Вавилов всё-таки закурил.
– Дело ясное, что дело тёмное. Мальчишку вызвал?
– Вызвал. На послезавтра. А сегодня вечерком хочу нагрянуть туда. Посмотреть, откуда ножки растут. Богомол прикроет.
– Что по налётчикам?
– Да ничего пока, - зло дёрнул головой Городецкий.
– Этот, которого Уткина подколола. Батя, такой удар - это надо точно знать, куда бьёшь. Удар потрясающий просто. На шпильке - другая кровь тоже. Больницы и морги я опросил, но пока отчёты пришлют…
– По острому предмету?
– Редкая штука. Я ничего похожего никогда не видел. Литературу поглядел. Японки такие шпильки в традиционную причёску встраивают. В умелых руках и в ближнем бою - гроб с музыкой. А это ещё и старинная работа. Дерево, кость. Одним словом, Батя, это дело - наше. Особое. Повезло, что Колумб дежурил.
– Понятно. Сколько их было, мы пока не знаем.
– Минимум трое и лихач. Одного Уткина уложила, второго точно ранила. Может, и третьего. Ох, и непростая дамочка. Со стилетом в сумочке. Или в волосах. А?
– Да. Непростая. Так ведь я же от тебя не требую результат мне сей минут выдать, Варяг. Думай.
– Я думаю. И чем больше я думаю, тем меньше ясности. Ты смотри, Батя. Много ты знаешь женщин её возраста и образа жизни, которые, попав в такую переделку, способны на что-нибудь хоть отдалённо похожее?