Наследники по прямой. Книга первая.

Давыдов Вадим

– Ах, молодец. Молодец. Как умеешь всё словами повернуть - молодец.

– Да. Молодец. Знаю.

– Яков Кириллович.

– Что?

– Ничего. Иголку криво воткнул.

Сталин засмеялся - Гурьев едва успел отдёрнуть руку, чтобы действительно не воткнуть иголку, куда не надо. И усмехнулся. Вот мы и на "ты", товарищ Сталин, подумал он. То ли ещё будет.

Сталиноморск. 7 сентября 1940

Гурьев вздохнул и посмотрел на девушку. Я тебе объясню, дивушко. Когда-нибудь объясню. Обещаю, тебе, дивушко, обещаю, решил Гурьев, чувствуя, как перехватывает дыхание от нежности к этой девочке. Химия, подумал он. Проклятая химия.

– Видел.

Конечно, видел.

– Я бы тоже хотела его увидеть.

– Да? Ты думаешь, это очень интересно? Всё-таки товарищ Сталин - не тигр в зоопарке, чтобы на него глазеть. Он, скорее всего, потому и не любит, чтобы его беспокоили.

– Нет. Не поэтому.

– А почему?

– Он боится правду услышать.

– Какую же правду, дивушко?

– Что его не любят, а боятся.

Ну да, ну да, подумал Гурьев. Боится он, как же. Дивушко моё, дивушко. Что же ты такое творишь-говоришь.

– А ты бы ему сказала.

– Да. Сказала бы. Обязательно. Сказала бы… Так нельзя с людьми. Это же люди, товарищ Сталин. Это же люди, Гур. Так нельзя. Ведь правда же, нельзя так?

– Нельзя, - подтвердил Гурьев, глядя Даше прямо в глаза.
– Нельзя. Разумеется. Ни в коем случае. Даша…

– Я знаю, - перебила его девушка.
– Я знаю, Гур. Я ни с кем об этом не говорю. Я знаю, что нельзя. Но с тобой же - можно?

– Со мной можно обо всём говорить, дивушко, - кивнул Гурьев.
– Обо всём совершенно. Даже о том, о чём вообще ни с кем говорить нельзя или невозможно.

– Я знаю, - повторила Даша.
– Гур, а можно, я тебе свои стихи покажу?

– Обязательно можно, дивушко. Обязательно. Нужно.

Девушка, вздохнув, вынула из кармана кофточки и протянула ему сложенный вчетверо лист. Усилием воли уняв предательскую дрожь в пальцах, Гурьев развернул бумагу.

Смотреть и слышать. Видеть и молчать. Зависеть так, чтоб каждый мог обидеть, - и мелко подличать, не смея закричать. Терпеть, терпеть, не смея ненавидеть. Ещё дышать. Надеяться спастись и головой вертеть, покуда можно. А ночью, как овечий хвост, трястись и разводить руками осторожно. Брести в потёмках, нищим и слепым, не получать ответов на вопросы - и исчезать, истаивать, как дым, средь вечных сумерек и ледяных торосов, - такие нам достались времена в стране родной лесов, полей и рек! И в ужасе таращится луна на чудище по кличке человек.

Чудо, подумал он. Чудо. Диво дивное, чудо из чудес. Я снова нашёл алмаз, Рэйчел. Мне снова повезло. Снова. Боже мой, Рэйчел. Боже мой. Ну почему - я?!

– Это очень плохо, да? Я знаю, стихи не должны быть такими… политическими. Это, вообще-то, не настоящие стихи тогда получаются… Но всё равно - я же это чувствую, Гур. Значит, наверное, всё-таки… можно? Если чувствуешь. Это ведь тогда по-настоящему, правда? Мне кажется, что чувств вообще только два, на самом деле. Любовь и ненависть. А всё остальное - это просто их отражение. Отголоски, - девушка смотрела на Гурьева своими невозможными глазами, а ему хотелось обнять её, прижать к себе изо всех сил. Господи. Рэйчел.
– И литература… То, что ты на уроках рассказываешь… Я не могу читать книги, в которых никто никого не любит. Или где женщину бьют, а потом живут себе дальше, как ни в чём не бывало. Или в которых пишут, что

убивать врагов хорошо. Это правильно - убивать врагов, если они на тебя напали, только ведь в этом нет ничего хорошего. Как это может кому-то нравиться - убивать?! Это ужас, Гур. И где в конце все умирают, я тоже читать не могу. Потому что так не должно быть. Это неверно. Так нельзя. Потому что книга - это ведь не только бумага с буковками. Это - воспитание чувств. Чувства тоже нужно воспитывать. Как детей. Люди ведь воспитывают детей? И чувства тоже. А то вырастут такие чувства, как у Сталина, - и что мы все тогда будем делать? Гур? Что ты молчишь?!

Не глядя на неё - по-прежнему не глядя - Гурьев произнёс:

– На свете очень много сложных вещей, дивушко. Сложных вещей, которые хочется узнать и понять. Но есть и простые вещи, не зная и не понимая которых, не двинешься никуда. Это действительно очень простые вещи. Ты права. Любовь - и ненависть. Прежде всего, надо научиться любить. Родителей, которые подарили жизнь. Место, в котором родился. Дом, в котором вырос. Любить то, что создано тобой, во что вложен труд твоих рук и души. Нужно помочь подняться тому, кто упал. Нужно научиться уважать то, во что верили предки. Очень нужно любить хорошие стихи и умную прозу. И, конечно, не лгать. Вот и всё. И тогда того, кто покушается на то, что мы любим, мы сумеем - и отважимся - ненавидеть. Но лишь до тех пор, пока он силён и могуч. Падший враг тоже достоин жалости. И бояться этого слова не нужно. В языке наших прадедов любовь и жалость - синонимы. Вот так.

– Я знала, - Даша покачала головой.
– Ты не мог другим оказаться. Просто не мог. Она тебя любит, Гур. Я знаю. И обязательно… дождётся. И я тоже тебя очень люблю. Очень-очень. Не так, как она, как Рэйчел… Но тоже люблю. Очень сильно. И я тебе верю.

– Пожалуйста, дивушко. Не говори никому. Даже папе. Нельзя такие стихи сейчас вслух произносить. Ещё не время.

– А когда?! Потом - будет поздно!

– И это правда.

– Понимаешь, Гур, стихи - это же как воздух. Они рвутся из тебя, как воздух, и ты не можешь их удержать. Нет сил. Это то, что чувствуешь сейчас. Прямо здесь, прямо сейчас. Понимаешь?

– Понимаю, - хрипло проговорил Гурьев.
– Понимаю.

– Я… Гур.

– Можно, дивушко. Мандельштам говорил: ворованный воздух. Мы живём, под собою не чуя страны… Можно. Нужно. Я запомнил - каждое слово. Пока я жив, я помню. Я тебе говорил - я никогда ничего не забываю?

– Да. А… Мандельштам? Его тоже убили?

– Нет. Не убили. Он жив. Ты слышала такое слово - "шарашка"?

– Слышала. А это правда? Я слышала, что там людей прячут - только не всех.

– Всех, к сожалению, не выходит. И решить, кого спрятать, тоже очень, очень нелегко. Поверь.

– А зачем это всё, Гур?

– Так нужно, дивушко. Нельзя по-другому. Не получится по-другому. А там, внутри - они свободные. Понимаешь? Свобода - она всегда внутри. И её тоже нужно воспитать в себе. А то вместо свободы получится неизвестно что. А там - там можно говорить обо всём. Там можно работать. Для страны. На страну. Это - самое главное. А остальное - потом. Это снаружи их шарашками зовут. А внутри - это настоящие солнечные города. Так нужно, дивушко. Поверь.

– А ты там тоже был?

– Был. И ещё буду.

– Значит, ты скоро от нас уедешь.

– Не скоро. Я побуду ещё, - Гурьев улыбнулся.

– Но потом всё равно уедешь. Я понимаю. Ты же не можешь только с нами… Только со мной. Ты всем нужен. Всё равно жалко. А Мандельштам? Он тоже там? В солнечном городе?

– Да.

– Правда?

– Правда. Он очень растерян… многие сейчас растеряны. Многие не понимают, что происходит, потому что слишком много всего происходит - и очень быстро. Это кого угодно с толку может сбить.