Наследники по прямой. Книга первая.
Шрифт:
Самое страшное - ты понимаешь: иначе не будет. Ты должен. Обязан - быть сталинским псом. Тебе нужна великая держава? Держава - здесь и сейчас? У тебя нет выхода. Ты будешь сталинским псом. Или Сталиным.
Как обычно, исполненное и случившееся мало походило на задуманное - а то и вовсе не походило. Как он ни отбивался, как ни увиливал - а пришлось-таки самому. Варяг умолил. Чуть в ногах не валялся: не будет же ничего без тебя! Неужто не понимаешь?! А он хотел, мечтал - чтобы без него… Росли, как на дрожжах, "города-солнца", и приходилось мотаться по ним, - не только Городецкому и другим инспекторам, и ему тоже, - и разговаривать с людьми, тихим, спокойным голосом, часто пугавшим их куда больше, чем самый яростный крик и мат. Он привык, привык. Удивительное существо человек - ко всему привыкает. И люди тоже постепенно привыкали. К ним
Он не так уж часто появлялся в самой Москве, хотя и любил её. На Базе - в основном. И с Варягом, и с остальными виделся реже, чем хотелось. И не бывал за границей - не хотел, чтобы Сталин даже раздумывал когда-нибудь об этом. Пока не время. Потом. Когда-нибудь у нас будут другие столицы, кроме Москвы, думал Гурьев. Надеюсь, это когда-нибудь произойдёт. Нельзя, чтобы сердце такой державы билось в одном-единственном месте: держава - не человек. Пусть будет Петроград. Пусть будет Иркутск. Новосибирск. Харбин. Владивосток. Пусть будет - когда-нибудь - Константинополь. Нет, не Константинополь. Царьград. А Москва… Что ж. Москва - это Москва.
В те дни, когда Гурьев всё-таки бывал в Москве, он ночевал только у себя дома, в мансарде. И - вечер или два подряд - ужинал в "Национале". Всегда только там. Это было частью Большой Игры, Игры Сталина, для Сталина, со Сталиным. Слух о том, что он уже в "Национале" - и об этом тоже - всегда разносился по городу мгновенно. После ужина - он спокойно сидел за столом, обычно с бокалом какого-нибудь красного вина, выкуривал две-три своих папиросы, смотрел на людей. Иногда к нему подходили. Не тысячи и не сотни, как следовало бы ожидать. Страх? Конечно. Но - не только. Это было ещё одним из его удивительных, завораживающих свойств - невероятное сочетание неприступности и доступности, умения и способности отстранить без единого слова - или выслушать. Это притягивало людей, как магнитом. Никто не успевал ничего - он всё успевал. И люди - люди откуда-то знали, как-то чувствовали: лишь о самом заветном, о чём-то настоящем можно его попросить. И - не для себя. О жизни, например. Но не о своей - чужой. Это он мог. А больше ничего не делал - принципиально. Никогда ничего не записывал, только слушал. А потом - что-то случалось. Или нет. И это тоже - было частью Игры. Он знал, что можно заиграться, и, заигравшись, переиграть самого себя. Но он уже сделал свой выбор. Давно сделал.
– Яков Кириллович, к вам тут один молодой человек просится пустить, - подобострастно и в то же время заговорщически наклонился к уху Гурьева официант.
– Что прикажете?
– Что за
– Гурьев, не глядя на официанта, выложил руки на стол и соединил кончики пальцев.
– Поэт, Яков Кириллович, - с оттенком презрения произнёс официант.
– Симонов фамилия. Звать Кириллом. Как батюшку вашего. Только он шепелявый вроде какой-то - буквы не все выговаривает, поэтому его Костей зовут.
Гурьев прикрыл глаза. Его раздражала эта почтительная фамильярность советской прислуги - "обслуги", как называлась она на жаргоне, на советском воляпюке, раздражавшем его почти так же сильно. Почтительность, переходящая в фамильярность и фамильярность, неотличимая от подобострастия. В такие мгновения он всегда вспоминал Джарвиса. Английский газон не вырастить за три года.
Поэт - это хорошо, подумал Гурьев. Поэтов нужно любить. И уважать их тоже нужно. Человек не виноват в том, что он поэт. В конце концов, не все же так талантливы и умеют так чудесно устраиваться. Не все же могут стать официантами в ресторане. Вакансии строго ограничены.
– Пригласите.
– Слушаюсь, - переломился в пояснице официант и попятился.
Симонов, пригнувшись, чтобы не задеть головой тяжёлые драпировки, отделявшие нишу "кабинета" от остального зала, вошёл, поздоровался и остановился.
– Здравствуйте, Костя, - Гурьев улыбнулся молодому человеку лет двадцати трёх, высокому, гибкому, с тёмным, немного смуглым лицом.
– Проходите и располагайтесь. И рассказывайте.
– Меня не пускают в Испанию, Яков… - высоким, чуть глуховатым голосом начал Симонов.
– Не нужно имён, - Гурьев продолжал улыбаться, спокойно и ненавязчиво рассматривая своего гостя.
– Почему не пускают? Анкета?
Симонов с новым удивлением посмотрел на Гурьева:
– А вы уже знаете?
– Иногда знаю. Иногда просто догадываюсь. Зачем вам хочется в Испанию, Костя? В Испании не происходит ничего интересного. Там просто война. Коммунисты и анархисты убивают роялистов и фашистов. Роялисты убивают фашистов, фашисты - роялистов, анархисты - коммунистов и наоборот. И все вместе убивают друг друга. Поверьте, Костя - в этом нет ничего интересного. Как и хорошего. Совсем ничего.
– Он любил говорить людям в лицо такие вещи, любил смотреть, как меняются лица, как расцветают или перекашиваются от недоумения, а то и злости - в зависимости от того, что и кому он говорил. Он делал это намеренно: пусть привыкают. Сегодня это можно только ему, а завтра станет можно им тоже.
– Вам не хватает историй?
– Не хватает, - с вызовом кивнул Симонов.
– Не хватает. Вам хорошо рассуждать - вы побывали, кажется, везде, видели - если не всё, то почти всё. Это… несправедливо.
Гурьев чуть пошевелился, чтобы свет падал на лицо собеседника под меньшим углом. Свет - важная часть постановки. Сам он всегда сидел так, чтобы собеседник мог видеть только его глаза и улыбку - черты лица оставались в тени. И никогда не поднимался, уходил и приходил тайно, внезапно - никто никогда не мог разглядеть ни роста его, ни облика - ничего. Игра. Всё - Игра.
– А кто сказал вам, Костя, что справедливость существует? Мама? Друзья? Товарищ Сталин? Это сочетание звуков, ласкающих слух. Справедливость - это мечта. Нет ничего страшнее сбывшейся мечты, Костя. Вы же поэт. Вы должны это понимать. Нет, не понимать, конечно. Чувствовать.
– Вы читали мои стихи?
– спросил Симонов.
– Читал, Костя. У вас хороший слог, чувство ритма. У вас есть то, чего не хватает очень многим советским пустозвонам - чувство истории. В том числе истории, происходящей у вас на глазах. Но Испания - это не то, что вы ищете, Костя. Испания - это полигон. Там мы проверяем, что работает, а что - нет. Я знаю, вы думаете, что я кокетничаю. А если я не кокетничаю, то тогда - это ещё хуже. Правда?
– Наверное, всё-таки правда - то, что о вас говорят, - после паузы произнёс Симонов.
– О. Обо мне говорят, - Гурьев наклонил голову к левому плечу.
– И что же вам рассказали обо мне, Костя? Наверное, рассказали, что я - какое-нибудь ужасное чудовище. Тайный советник вождя. Что меня можно, замирая от ужаса, попросить о чём угодно - и никогда не известно, что произойдёт потом: исполнение надежд или гибель. Или - что вождь пользуется мной, как страшным, неведомым, сложнейшим инструментом для того, чтобы управлять сонмом своих человечков. Но и это - только часть правды. Всей правды не знает, не может знать никто. Таково её имманентное свойство, Костя. Хотите, чтобы я помог вам отправиться в Испанию?