Наваждение

Соловьев Всеволод Сергеевич

— Что-жъ ты молчишь, Andr'e? Говори, скажи что-нибудь! — повторяла она.

— Я люблю тебя, — отвтилъ я ей, — и теперь люблю больше, чмъ когда-либо, и теперь знаю, что нельзя мн уйти отъ тебя.

— Ахъ, уйдешь, откажешься… я чувствую, что мы никогда ничего не ршимъ и никогда не будемъ счастливы!

Въ передней раздался звонокъ: это генералъ возвращался.

Зина прибавила огня въ ламп и блдная, съ горящими глазами, но, повидимому, совершенно спокойная, вышла на встрчу генералу.

X

Это объясненіе, котораго я такъ долго ждалъ и такъ страшился, пришло неожиданно и неожиданно хорошо для меня кончилось. Одинъ, у себя, я долго разбирался во всемъ, что случилось, вникалъ въ каждое слово

Зины, и все лучше и лучше становилось на душ у меня. Зачмъ я такъ отчаявался? Какъ-бы безумно поступилъ я, если-бы, не дождавшись, не понявъ наконецъ всего, ухалъ въ деревню; и какое счастье, что не ухалъ!

Наконецъ-то теперь я ясно ее вижу и понимаю! Да, многое побороть нужно, но все-же вотъ сегодня разв не вся душа ея была предо мною? И разв теперь я имю право сомнваться въ душ этой! Нтъ! возможно счастье, и чмъ трудне достигнуть его, тмъ прочне оно будетъ. Что будетъ завтра, посл завтра — я не могъ ршить этого, но зналъ, что ничего дурного теперь быть не можетъ. Я врилъ въ свои силы, надо мной звучали слова ея, я зналъ, что она меня любитъ и что нужно только уничтожить, обезсилить т мучительныя чары, которыя издавна нависли надъ нею, и давятъ ее, и закутываютъ мракомъ ея свтлую душу. Одно только есть заклинаніе, способное уничтожить эти чары, и я владю этимъ заклинаніемъ; оно — великая любовь моя къ ней. Эта любовь должна побдить все и побдитъ конечно…

На другой день я только-что собрался было къ Зин, какъ услышалъ въ передней звонокъ.

«Никого не принимать, я узжаю», — крикнулъ я Ивану. — «Слушаю-съ!» — отвтилъ онъ, а между тмъ вотъ онъ кого-то впускаетъ, кто-то вошелъ въ переднюю, кто-то ужъ въ моей пріемной… Шевелится портьера въ кабинет, и чрезъ мгновеніе кто-то крпко, горячо меня обнимаетъ…

Я едва пришелъ въ себя отъ изумленія — мама! Я никакъ не ожидалъ ея: ей незачмъ было теперь прізжать въ Петербургъ, и тмъ боле, что самъ я долженъ былъ скоро хать въ деревню, по крайней мр они меня ожидали. Въ первую минуту я даже испугался: «не случилось-ли у насъ чего-нибудь?» Но мама меня успокоила. Она объявила, что вс здоровы и что все благополучно.

— Такъ какъ-же это ты… и даже ничего не написала! — изумленно спрашивалъ я, цлуя ея руки и чувствуя, что къ бшенству, охватившему меня со вчерашняго вечера, присоединяется еще новое блаженство, которое я всегда испытывалъ въ первыя минуты свиданія съ матерью.

— Да вотъ, на старости лтъ какія штуки устраиваю, сюрпризы полюбила! — отвчала мама, охватывая мою голову руками и крпко меня къ себ прижимая.

Но, вдь, я зналъ, что никакихъ штукъ она не могла полюбить на старости лтъ, и все это меня изумляло и пугало.

Я взглянулъ въ ея глаза; она какъ угодно могла хитрить, но лицо ея не могло обмануть меня, и на этомъ лиц я увидлъ столько тоски, тревоги, столько мучительнаго, жаднаго въ меня всматриванья, что я сразу догадался, зачмъ она пріхала. Она почуяла, какъ часто это съ нею бывало, что мн плохо, что для меня нужно ея присутствіе, и вотъ она явилась.

Только теперь она ошиблась, мн не плохо, напротивъ, теперь я, наконецъ, у самаго счастія!

А между тмъ я зналъ, что она не можетъ ошибаться, потому что никогда еще не ошибалась, и мн становилось страшно.

— Знаю я теперь, зачмъ ты пріхала, и вижу, какъ хорошо, что ты пріхала; да, именно тебя мн очень нужно.

— Я знала, что нужно, — прошептала мама съ легкимъ вздохомъ, и опустилась въ кресло, какъ будто у нея подкосились ноги.

Я сталъ снимать съ нея шляпку, кинулся велть подавать чай и завтракъ, вернулся опять въ кабинетъ, а она все сидла неподвижно на томъ-же мст.

Я слъ возл нея и взялъ ея маленькія, уже начинавшія сморщиваться руки, и жадно, жадно цловалъ ихъ, и смотрлъ на нее и не могъ оторваться отъ лица ея. Долго мы такъ сидли, почти ничего не говоря; такъ всегда это бывало мркду нами въ первыя минуты свиданія.

Она очевидно читала въ лиц моемъ все, что ей нужно было знать, а я, что-же я-то могъ

прочитать въ ней, кром этой безконечной любви ея, которая всегда, въ минуты сильнйшаго своего проявленія, поднимала сладкую боль и слезы въ моемъ сердц.

Я не видалъ мамы съ прошлаго лта, съ того самаго времени, когда узжалъ изъ деревни счастливымъ и довольнымъ женихомъ Лизы. Я, должно признаться, такъ мало думалъ о ней всю эту зиму; я почти равнодушно извстилъ ее о томъ, что моя свадьба разстроилась, и потомъ, въ другомъ письм, мелькомъ упомянулъ о прізд Зины въ Петербургъ…

Если-бъ я не былъ поглощенъ тою новою жизнью, которая нахлынула на меня въ послднее время, я былъ-бы давно уже подготовленъ къ посщенію мама, я долженъ былъ знать, какія минуты пережила она, получивъ эти два письма мои. Но разв тогда, когда это было нужно, думалъ я о томъ, чего стоятъ ей нкоторыя мои письма и нкоторыя слова мои? Потомъ, поздно ужъ, вспоминалъ я все и каждый разъ мучился и каждый разъ обвинялъ себя искренно, считая себя дурнымъ сыномъ, недостойнымъ такой матери. Но къ чему было все это? Что во всю жизнь, кром мученій, принесъ я ей? Да и давно ужъ, во вс эти спокойные годы моего внутренняго существованія, не пошатнулась, нтъ, но какъ будто нсколько забылась, какъ будто отошла моя прежняя связь съ нею. До сихъ поръ она мн была не нужна — скверное слово, но я ставлю его потому, что такъ кажется оно было, — она мн была не нужна и я часто забывалъ о ней. То-есть нтъ, не забывалъ, забыть я не могъ, конечно, но, думая о ней, я не возвращался къ ней всмъ существомъ моимъ какъ прежде, потому-что зналъ, что она все равно составляетъ мое владніе, которое только лежитъ теперь подъ спудомъ до тхъ поръ, пока мн его не нужно. Но вотъ теперь она нужна мн, хоть я еще нсколько минутъ предъ ея пріздомъ не сознавалъ этого; нтъ, видно нужна, потому что я такъ и прильнулъ къ ней, и такъ мн горько и отрадно отъ ея присутствія…

Я опять вглядываюсь въ лицо ея. Я давно его не разглядывалъ, давно не замчалъ тхъ перемнъ, которыя произвело на немъ время. И, смотря на нее, я вспоминаю далекіе прежніе годы, вспоминаю вс т минуты, когда она была нужна мн и меня спасала. Мн снова вспоминается тотъ больной ребенокъ, который съ горячею, безумною головой, съ бредомъ и лихорадочною дрожью во всемъ тл прижимался къ ней и наконецъ подъ тихій ея голосъ, подъ ея ласки засыпалъ укрпляющимъ сномъ и просыпался бодрымъ и здоровымъ. Тмъ-же роднымъ сладкимъ воздухомъ дышетъ на меня отъ нея; та-же нжная мягкая рука прикасается къ голов моей и также благотворно дйствуетъ на меня это прикосновеніе…

Неизмнна она, но сколько пережито ею въ это время! Душа ея неизмнна, но вншность ея измнилась. Я только теперь замтилъ, какъ она постарла, сколько мелкихъ морщинокъ легло кругомъ прекрасныхъ глубокихъ глазъ ея; сколько серебряныхъ нитей показалось въ блестящихъ черныхъ волосахъ; какъ глубокія дв тни вокругъ рта придали всему лицу выраженіе давнишняго привычнаго страданія.

Не радостна была жизнь ея въ эти послдніе годы: все какъ-то стало расшатываться, разстраиваться. Огромная домашняя машина, которая всегда цликомъ лежала на плечахъ ея, давила ее своею тяжестью. Обстоятельства заставили ее разлучиться со многими дтьми: Катя была ужъ замужемъ и жила въ Одесс; дв сестры въ Москв, въ институт; младшій братъ вышелъ такимъ больнымъ, что не могъ совсмъ учиться и ежедневно можно было ожидать его смерти. Со всмъ этимъ сколько злобы, сколько клеветы обрушилось на нее, и этою злобой, этою клеветой пускали въ нее именно т люди, которыхъ она не разъ поднимала на ноги и спасала въ тяжелыя минуты. Теперь отъ нея нечего было больше ждать, теперь она ужъ раздала почти все, что имла, и вотъ отъ нея отвернулись и провозглашали ее безалаберною, нелпою женщиной, разстроившею свое состояніе, не позаботившеюся о будущности своихъ дтей. Конечно, были люди, которые знали ее и не могли къ ней измниться и должны были теперь-то именно и цнить ее больше; но даже и въ этихъ людей она какъ-то перестала врить…