Не открывайте глаза, профессор!
Шрифт:
Там, за корсажем, лежала сложенная вчетверо лафийская бумага, которую должен был подписать профессор.
Глава 17
Четверть часа я скрипела пером по бумаге, сумбурно и хаотично излагая всё, что знала. Вопросы были несложные… Но у меня в голове царил полный беспорядок, и последовательному изложению моих отрывистых знаний он никак не способствовал.
Мортенгейн вместе с остальной, уже изрядно притомившейся комиссией довольно равнодушно принимал ответ у зануды Мэлси, потом место отмучавшегося сокурсника
Ладно, не будем о грустном. Скоро всё это закончится, и до увлечений Мортенгейна мне не будет никакого дела.
Надеюсь.
Я честно писала об изменении органов и тканей, о факторах, запускающих цепочку патологических изменений, думала, не стоит ли подробнее расписать о дистрофии печени — стоит, конечно, но, Шэд, я плохо помню, что там с печенью! — и всё равно украдкой смотрела, как Мортенгейн сдувает чёрную прядь, случайно упавшую на лицо, как он, забывшись, прикусывает перо, которое зачем-то вертел в руке, на повязку, к виду которой уже привыкла и которая совершенно его не портила. На пальцы профессора — тонкие и сильные. Я знала, как он может касаться меня ими…
Захотелось встать, схватить его за руку, выволочь прочь из аудитории. Признаться во всём — пусть выгоняет, с какой ещё целью он хотел узнать моё имя?!
Но зачем мне так делать?
Просто хотелось остаться с ним наедине на пару мгновений. Просто хотелось закончить с этими бесконечными прятками, недосказанностью, присутствием Агланы под моим именем на его лекциях…
А ведь я сама попросила её об этом! Инициатива наказуема, что уж там говорить.
Словно отзываясь на моё смятение, неожиданно заколыхались занавески, а в аудитории стало ощутимо темнее. Уловив движение, я невольно покосилась на окно — и увидела, как медленно, будто сама собой, приоткрывается оконная створка, будто кто-то толкает её снаружи.
Ветер?
Какой странный ветер, такой медлительный — и одновременно сильный…
Да какое мне дело до окон и ветра?! Не без усилия я перевела взгляд с Мортенгейна на старичка из министерства. Дварил явно путался в ответе, в его тихом монотонном и невыразительном бубнёже всё больше и больше становилось всяческих «э-э-э» и «ну-у-у», старичок неодобрительно покачивал своей двухцветной головой, то и дело что-то прихлёбывая из большой металлической фляги, а потом вдруг широко зевнул, прикрыл глаза, пожевал тонкими бледными губами, положил голову на сложенные руки — и засопел.
Мысленно я хихикнула. Время близилось к вечеру, было душно, аттестация продолжалась с самого утра, немудрено утомиться. Вот и седовласая преподавательница прикрыла глаза… Никто не смотрел на меня в этот момент, и я решилась. Медленно-медленно задрала подол платья, извлекая карманный толстенький справочник патологий. Аккуратно, стараясь совершать минимум движений и вовсе не издавать никаких звуков, положила книжечку на колени. Так… что там у нас с печенью в случае жировой дистрофии, будь она неладна?
Ага, ага, аг-га-а-а. Нарушается процесс окисления жирных кислот в гепатоцитах, в результате чего они начинают активно накапливать
— Матильда?!
Голос Мортенгейна буквально кольнул меня между лопаток. Шэд, будь оно всё неладно! Он же только что сидел в центре аттестационного стола…
Видеть мою шпаргалку профессор не мог. Неужели услышал подозрительный шелест страниц?!
В этот самый момент Двар замолчал, и вдруг в аудитории воцарилась полная, какая-то невероятно подавляющая тишина. Слышно было только, как сладко похрапывает министерский работник.
…и не только он.
Голова седовласой дамы с негромким глухим стуком упала на стол, блондинка пристроила голову на её плечо, болтливый душевед попытался улечься на плече Мортенгейна, не заметив его отсутствия. Я огляделась — Дварил и все остальные тринадцать моих однокурсников крепко спали. У темноволосой Линни изо полуоткрытого рта даже стекала ниточка слюны…
— Что происходит?!
Светильники, развешенные по стенам, медленно гасли, погружая аудиторию в полумрак. Вспомнилась детская колыбельная, которую очень любила мама, одновременно успокаивающая и пугающая, заставляющая маленькую Тильду зажмуриваться и вжиматься в подушку:
Тише, тише, гаснет свет,
Никого на свете нет,
Ты навечно в этом сне
С тишиной наедине…
— Все… спят, — я хотела развести руками, но в этом не было никакого смысла.
— Морфели, Шэд их побери. Они же боятся…
Голос Мортенгейна разнёсся по аудитории, я обернулась к нему в жалкой надежде на то, что уж он-то, несомненно, сейчас сам и объяснит, а что же тут происходит, но профессор вдруг пробормотал «Боятся, боятся…» — и опустился на колени, а потом и вовсе на пол, мягко, медленно, подложив под щёку ладонь.
— Профессор…
Преодолев замешательство, граничащее с подступающей паникой, я сползла со стула и легонько потрепала его по бедру. Потом очень даже с силой потрепала. Потом по плечу. Достала из внутреннего кармана ампулу с зельем для голоса, сделала глоток. Кажется, болтать с профессором Матильде Вэйд сегодня всё равно уже не придётся, а сипеть и хрипеть — радости маловато.
Мортенгейн спал, во всяком случае, дышал, и выражение его лица было вполне безмятежным — преумилительное в других обстоятельствах зрелище, если бы не ещё восемнадцать крепко спящих безо всякой видимой причины человек. Пожалуй, бежать пора, со всех ног — за помощью…
…приоткрытое окно внезапно захлопнулось с оглушительным стуком, словно находящийся в комнате невидимка с яростью хлопнул оконной рамой. До двери было с десяток шагов, а у меня чуть ли не ноги отнялись. Если бы только Мортенгейн находился в сознании!
Почему я-то не сплю?! Я опустилась на пол рядом с профессором — и он моментально обхватил меня рукой, притягивая к себе, но не проснулся, задышал ровнее и глубже. Испытывая острое желание пнуть его туфлей куда-нибудь в самое мягкое и чувствительное, я стала оглядываться и приглядываться. Так, уважаемые злодеи… кем бы вы ни были, вы победили, все спят, и я тоже сплю, что же дальше? Ну же, действуйте, проявите себя! Кто вы?