Не сотвори себе кумира
Шрифт:
– Тут у нас вроде коммуны, Иван Маркович, — пояснил я. — С табаком приходится туго, вот мы и ввели рациональное потребление. Все курильщики обязаны сдавать свои излишки курева мне, как ветерану камеры. И курим мы, по бедности и в бережение здоровья, не чаще пяти раз в день, по цигарке на троих. Так что вы уж покурите один в последний разок, а папиросы ваши позвольте натюрмализировать.
Взяв у него драгоценную пачку, я спрятал ее за спину, в то время как мои товарищи жадно втягивали ноздрями ароматный дымок папиросы.
– А что значит "натюрмализировать"?
– Реквизировать в пользу обитателей сей тюрьмы.
– Всей тюрьмы?!
– Нет, только нашей камеры. Всю тюрьму не оделишь…
– Тогда забирайте и эту. — Он пробрался на четвереньках к своему месту, вынул из пальто полную, но прозеванную при обыске вторую пачку и отдал мне. Я спрятал и эту.
– Стало быть, перебоев с табачком не бывает?
– Еще как бывает! Поживете — увидите, — ответил за всех Кудимыч, а словоохотливый Шигуев добавил:
– Всякое бывает, приятель: то табаку нет, то бумаги. Ведь не все здесь курящие, а те, что курят, не носят недельного запаса в кармане… — И со вздохом сожаления он добавил:- Если бы энкавэдэшники предупредили об аресте хоть за день, каждый курильщик запасся бы махоркой на месяц!
– И сухарей насушил бы мешок?! — съязвил кто-то.
– Без сухарей можно прожить, а без курева в тюрьме нельзя.
– Предупреди тебя об аресте, так ты и будешь ждать да запасаться продовольствием! Экое отмочит иной полудурок! — сказал Артемьев, искоса поглядев на Шигуева.
Кто-то фыркнул от смеха, а Шигуев сначала вроде обиделся, потом одумался и тоже засмеялся:
– Действительно полудурок! Стал бы я ждать этих бобиков!
– С бумагой хуже, чем с махоркой. При обыске махорку оставят, а бумагу отберут. Если газета, то порвут на мелкие лепестья, — посвящал в таинства тюремных порядков Фролов.
– А это зачем? Ведь курительные принадлежности, я слышал, даже в царских тюрьмах проносить разрешалось…
– То в царских, а тут в пролетарских. Здесь никаких правил нет, дорогой товарищ! Тут вся сила в бесправии…
– А как же тогда без бумаги?
– А вот так! — Шигуев достал из-за спины свою кепку и, тряхнув пустым тряпичным козырьком, стал разъяснять: — Картонка выручает, особливо толстая. Расслоим слоим ее на тонкие пленочки, и нам сам черт не брат. Хоть и воняет не приведи господь, зато есть во что за вернуть. Папиросные мундштуки тоже не бросаем, оставляем впрок. Живем!
Только Кудимычевы запасы еще в самом начале мы составили неприкосновенными. Был при нем холщовый мешочек и в нем фунта два сибирского самосада, столько крупно рубленного, что горящую цигарку распирало изнутри. Когда он курил, мы поворачивали носы по току его табачной струи, медленно тянувшейся в выбитое окно. Попросить у него на цигарку никто не решался, зная, как дорога для него каждая крупинка. Папирос он не курил.
– Силы в нем нет, в папиросном, а этот и родным домом пахнет.
Но как ни дорог был родной дымок, Артемьев, при доброте своей, затянувшись глубоко раза четыре, передавал свою самокрутку по кругу, и каждый успевал сделать маленькую, но затяжку.
– Бумага в ней вроде как потоньше — все-таки естетика, — шутил Кудимыч.
И действительно, хотя остатки ее и были все порваны на мелкие клочья и слежались за пазухой, "Литературка" казалась мягче любой закрутки.
Когда табачная тема была исчерпана, я попросил, чтобы Яшин продолжил информацию о городских новостях и поведал о своих "злодеяниях".
Докурив папиросу, он рассказал, что всю осень в городе и районе аресты продолжались, не замедляя темпа.
– Стоит появиться в печати критической заметке о ком-нибудь, глядишь, того и нет, будто провалился. |Многих руководителей похватали, да и не только руководителей…
Он обернулся на своего молчаливого товарища:
– Вот, например, мой спутник. Это старший садовод-цветовод паркового хозяйства комбината Егор Иванович Пычин, а две недели назад был арестован слесарь Курорта Розеиберг… Так что и рядовых тружеников метут, которые посмелее и языкастее…
– Рядовых работяг забрано не в пример больше, потому что одной интеллигенцией дорог да каналов не настроишь, — мудро заметил Кудимыч, значительно оглядывая всех, как бы давая понять, что аресты производятся не без понятия, не валом.
– В начале октября, — продолжал Яшин, — прошел пленум райкома партии, о котором "Трибуна" рассказывала в обзорной статье. Автор писал, что этим летом и осенью по клевете карьеристов и перестраховщиков исключено из партии около двухсот коммунистов района. Большинство их, видимо, арестовано, так как апелляции поступили от немногих. "Где остальные? Что с ними? — спрашивал автор и сам отвечал:- Неизвестно". Из сорока клеветников привлечены к ответственности единицы… "К суровой ответственности клеветников!"- призывал автор обзора… А аресты все идут…
– У них ведь тоже, поди, соревнование, — вставил кто-то.
– А то как же: кто бдительнее, тот и передовой, тот, значит, и у должности. Всякому охота за власть подержаться…
– Теперь что же, прикажете арестовывать клеветников? А потом тех, кто арестует? — спросил Кудимыч и сам себе ответил:- Так и конца не будет… Нет, без провокаторов и доносчиков самовластного государства еще не бывало. Без них никакой диктатуры и быть не может, а у нас ведь диктатура…
Яшин внимательно посмотрел на Артемьева и, подумав о чем-то, обратился ко мне:
– А этот мудрый человек правду говорит. Мне вспомнился недавно разговор со вторым секретарем райкома Горевым…
– Разве Горев сейчас в аппарате райкома?
– Да, его избрали в конце августа, кажется, еще на том пленуме, когда исключили из партии вас.
– О чем же вы говорили?
– Я как-то был у него по делу, и в задушевной беседе зашел разговор об этих самых бдительных, наломавших немало дров. Я спросил его, почему не привлекают этих товарищей и не сажают взамен тех, кто безвинно попал в тюрьму.