(Не) верю. В любовь
Шрифт:
Меня обжигает холодом, всему телу невыносимо больно. Снег жжётся, забивает рот, нос и уши.
— Маленький, — меня достают из сугроба, начинают ощупывать, — где болит? Ты меня слышишь?
А я не вижу ничего кроме окон квартиры, откуда следом за мной отец швыряет Ксюшу. Я дёргаюсь, ору как резанный. И без сил обмякаю, когда вижу, как её ловит огромный мужчина.
Дальше всё смазано и быстро — скорая, врачи, больница, полиция, органы опеки. И переезд в детский дом. Родственников, которые могли бы взять над нами
В детском доме всё было по-другому. Чисто, тепло, пахло едой. Но я не мог привыкнуть. Ксюша всё ещё оставалась в больнице. Доктор мне сказал, что у неё пневмония и что сестра спит очень крепким сном, а трубки, которые к ней ведут помогают ей дышать. Каждый день я просыпался с мыслями о сестре. Вспоминал, о том, как она лежала на кровати, смотрела в потолок и надрывно кашляла. Я боялся, что больше никогда её не увижу. И думал о том, что должен был заботиться о ней лучше, ведь я мужчина. Воспитатели пытались быть добрыми, дарить заботу, но я не мог им доверять. Я никому не доверял. Моя короткая жизнь тому меня научила. Каждый взгляд взрослых, каждое слово казались мне подозрительными. Я замыкался, молчал, прятался в углу.
Ночью я часто просыпался от кошмаров. Мне снился отец, его пьяный голос, его руки, которые хватали Ксюшу и тащили к окну. Мне снилась мама, которая лежала на полу, не шевелясь. Я кричал во сне. Меня таскали к психологам, давали лекарства. Но всё повторялось каждую ночь — я кричал, потом начал ссаться под себя. Меня высмеивали. Тогда пришлось драться на смерть, чтобы доказать, что я не «ссыкун», что эта кличка мне совершенно не подходит.
Меня сторонились. Избегали. Я с каждым днём замыкался всё больше. Никому не доверял. Дрался, стоило кому-то сказать что-то оскорбительное. Так прошло полгода. А потом приехала Ксюша. Худая, бледная, но такая родная. Её завели в мою комнату, а мне показалось, что солнце выглянуло из-за туч.
Сестра была слабой, её пытались обижать, но с ней рядом всегда был я. Иногда она плакала по ночам, и я подходил к ней, ложился рядом и обнимал. Мы не говорили о прошлом. Мы просто держались друг за друга. Я перестал кричать во сне. Кошмары не исчезли, но стали не такими страшными, будто отступили, почувствовав, что я больше не один. Ксюша научила меня маленьким хитростям: как дышать глубже, чтобы не задыхаться от страха, как сжимать кулаки, чтобы не дрожали руки.
Ксюша хотела в семью, а я никому не мог довериться. Ксюша нравилась всем — хрупкая, нежная, молчаливая. Ей умилялись все. Но когда их взгляд останавливался на мне, никто не решался взять нас. Я всех отталкивал. Кто-то пытался нас разлучить, взять только Ксюшу, но тогда сестра закатывала такую истерику, что потенциальный родители бежали прочь.
И только МАМА никак не отреагировала на мой взгляд исподлобья. Я до сих пор помню этот день, когда она вошла в комнату, где мы смотрели телевизор. Она будто вплыла. Тонкая, как тростинка, красивая настолько, что смотреть больно. В белом платье, в туфлях на невысоком каблуке. Светлые волосы волнами спадают по спине до самой поясницы. Голубые добрые глаза смотрят с лаской.
Я оторвал взгляд от книги, забыл обо всём на свете, смотря на женщину, от которой исходило тепло. Она с ласковой улыбкой окинула взглядом всех собравшихся в комнате. И задержала взгляд на мне. Её взгляд
Присела рядом, обдавая нежным запахом, снова улыбнулась.
— Привет. Что ты читаешь?
— Здрасте, — глянул на неё исподлобья. — А твоё какое дело?
Ждал, что она оскорбится, подожмёт губы и отвернётся. Она первая, кто подошла ко мне за все годы, которые я провёл здесь. Её добрая улыбка разозлила. Наверное, прикидывается, как и все остальные. У неё хватит терпения терпеть мои хамства на три минуты, потом оскорбит. Либо ударит. И уйдёт.
— Мне очень интересно, — она улыбается ещё шире. — Ты с таким сосредоточенным видом читал.
Я поворачиваю ей книгу Канта и бурчу:
— Вы о таком даже не слышали. Книгу, небось, в жизни в руках не держали.
— Отчего же? Я училась в университете на направлении филологии. И у нас целый год был курс философии.
Я фыркаю. Отворачиваюсь. Но спустя минуту снова возвращаю взгляд к красивому лицу.
Она не отводила взгляда, смотрела на меня так ласково, что становилось не по себе. Её голубые глаза продолжали светиться тёплым любопытством. Казалось, она не замечала моей грубости, просто решила не обращать на неё внимания. Её спокойствие раздражало до трясучки, но в то же время вызывало странное чувство, которое я не мог понять.
— Что ты думаешь о Канте? — спросила она, слегка наклонившись ко мне, так что её волосы снова упали на лицо.
Её запах окутал, а мне захотелось чувствовать его постоянно. Женщина снова откинула волосы назад, и браслеты снова зазвенели.
— Думаю, что тебя не касается, что я думаю, — пробурчал я, но уже не так резко, как раньше. В её голосе не было ни капли фальши, и это сбивало с толку. Почему она продолжает так смотреть? Почему не отсаживается?
— Мне интересны твои мысли, — улыбается уголком губ. — Так что ты думаешь о философии Канта?
Я замер, не зная, что ответить. Её настойчивость была невыносимой, раздражающей, но в то же время завораживающей. Она не уходила, не злилась, не пыталась меня унизить. Она просто сидела рядом, смотрела на меня и ждала. Улыбаясь и не торопя. И в этот момент я понял, что хочу удивить её. Показать, что я умный. Что в свои двенадцать я куда умнее многих взрослых. Что я знаю вещи, о которых воспитатели и учителя даже не подозревают.
— Я бы поспорил с его взглядом на свободу воли. Кант считает, что человек свободен, только когда действует в соответствии с моральным законом, который он сам для себя устанавливает. Но разве это не слишком узкое понимание свободы? Ведь свобода может проявляться и в спонтанности, и в творчестве, и даже в ошибках. Не слишком ли строго Кант ограничивает человеческую природу, пытаясь вписать её в рамки рационального долга?