Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
девять часов. Лысый явился, как условились, в углу за нарами полумрак, тихо, его
негромко спрашивают: ты Иван Лысый? Он самый. Шагай сюда. Лысый смело шагнул
в узкий проход, тут же ему удар под ребро снизу, удар под ключицу сверху, замелькали
ножи справа и слева. Не мешкая, на вахту пошел хмырь с пикой – я запорол. У него уже
было 25. На вскрытии мы насчитали восемнадцать колото-резаных. На чистом трупе,
уже окоченевшем, с отмытой кровью
узенькие короткие полоски, два, два с половиной сантиметра, похожие на легкие
ожоги. Волга потом приставал ко мне, какой удар был смертельным, заинтересованно
допытывался. Первым бьёт обычно вор в законе, а добивают уже пацаны, проходят
выучку. «Сука Лысый был раньше в большом законе, первым поднять на него руку
надо смелость иметь. – Волга не просто называл кличку своего врага, он обязательно
добавлял слово «сука», как у военных звание. – Неужели медицина не может
определить, сколько там чего распорото, что смертельно, а что ради щекотки?» Я
подумал: а не Волга ли его пырнул первым? Но как он мог нанести удар, если слепой?
Мне знать не дано. А знать хочется, почему они убивают своего, не фраера, а матёрого
урку? Есть, видно, что-то притягательное в убийстве собрата. Волга мог тайком уйти,
переодеться, повязку снять, ведь резать предстояло не хлипкого мужичка, а жестокого
колуна, без Волги там не могли начать. И Коля Гапон, и Вася Рябый уходили в тот
вечер в кильдим. У них тоже полагается кворум, построже, чем в ученом совете
Академии наук.
19
Трудно разобраться, почему, когда, из-за чего началось среди уголовников
взаимное истребление, полыхнувшее по лагерям и тюрьмам в конце 40-х, как чума.
Изменники, раскольники, отступники были в любом сословии во все времена, но редко
бывало, чтобы праведники оставались порой в меньшинстве. Раскол среди воров
обозначился еще в годы войны. Добровольцы призывного возраста появились сразу –
свобода светит. По слухам, армия Рокоссовского состояла из уголовников, проверить
трудно, официально уголовников на фронте не было. В «Советской Хакасии»
промелькнула заметка, что в поселке Сора комсомольцы успешно строят большую
обогатительную фабрику – и ни слова о заключенных. Питерский пошел на войну из
лагеря на Урале, и свой четвертый срок получил уже от военного трибунала в Берлине.
В музвзводе он шпилил на аккордеоне, жил в особняке владельца фирмы «Мерседес-
Бенц», по очереди весь музвзвод крутил любовь кто с его дочкой, а кто с его женой.
Вспоминая войну,
они там, в Европе, чистоделы и шмарогоны Гулага, себя показали. Закончилась война,
пошла братва по домам, а там ни пожрать, ни выпить, надо пахать и сеять, строить и
восстанавливать, и всё по карточкам. Да в гробу мы видели такую жизнь, сказали урки,
пускай так прокуроры живут и народные судьи. Быстро стали заполняться лагеря,
власть немногих надо было делить на многих, и снова разгорелся спор: какое право
имели воры брать в руки оружие, наше ли дело защищать власть, если она нам дает
срок за сроком? Обвиняемые не робели – мы взяли оружие, чтобы погужеваться на
воле, мы делали, что хотели, воровали, пили, гуляли по всей Европе. А вот вы не
захотели выйти на свободу. Если вор остался чалиться до звонка, значит, он
подчинился государственному обвинителю и поддерживает его, в таком случае, кто в
законе, а кто нет? Старые урки стояли на своем: оружие можно взять только для
грабежа и расправы, а не для того, чтобы идти на фронт защищать Гулаг. Споры не
утихали, но до ножей дело не доходило. Брали верх кто поумнее, поречистее,
подуховитее. А этапы шли и шли – в Сибирь, на Колыму, в Карлаг, на Печору, в Котлас,
на Воркуту. Жить по-старому нельзя, говорили вояки, посмотрите, какие срока дают,
уже не год, не два получает вор, как прежде, а пятнадцать, двадцать и двадцать пять по
новому указу от 4.06.47-го. Ужесточился режим, за невыход на работу – в трюм, в БУР,
а тут еще появились закрытые тюрьмы, – нет, братва, надо менять воровской закон,
иначе все пропадем. Почему бы вору для облегчения участи не пойти парикмахером,
почему ему нельзя в культурно-воспитательной бригаде, допустим, плясать? Петь ему,
конечно, запрещено, тут спору нет, все наши песни либо про усатого, либо «Славься,
Отечество наше свободное». Почему бы вору не стать бугром, чтобы мужиков,
фраеров, слонов и лохов заставлять перевыполнять план и тем самым кормить-
подкармливать воровское сословие? Но старые урки стояли за старый закон
неколебимо. Только сука может заставлять работать на прокурора. А что касается
долгих сроков и закрытых тюрем, то вор для того и крепит закон, чтобы выжить при
любом указе, повернуть всё себе на пользу. Вор должен отвечать силой на силу и жить,
как жил, процветая и не забывая, что любой лагерь и тюрьма любая для вора родной