Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
Пятнадцатилетний Валерка представлял реальную опасность. Дома ему дали взбучку, и
послали обратно просить прощения, но кодекс чести не позволял ему извиняться, а
обязывал мстить. Тем более что вожатая была такая же школьница, подумаешь, на два
класса старше.
Поймать Валерку поручили мне, естественно, больше некому. Уже в сумерках я
обошёл все ближайшие кусты, зовя Валерку и предлагая ему сдаться, но тот не
отзывался. Дети волновались,
спрятался. Старшая всем объявила, нас будет охранять дедушка Хасен, ружьё у него
заряжено. Старый Хасен с берданкой наизготовку прошествовал через весь лагерь мимо
столовой, мимо кухни, упёрся в гору и там бабахнул в воздух. В чёрной тьме из ствола
его вылетел фонтан, как из огнемёта, после чего ружьё распалось на ствол и приклад и
ещё на куски верёвки, которой эти части были обмотаны. Старшая объявила,
отчисленный Шматов испугался и побежал домой, спите, дети, спокойно. Лагерь вроде
утихомирился, дети разошлись по местам, я тоже отправился под урючину, улёгся, глядя
на небо, слушая листву, и вскоре услышал шаги. Вполне возможно, Валерка решил
откликнуться на мой зов. Я вскочил.
Пришла Лиля со своей подушкой. «Ты думаешь, мне не страшно?» – Голос,
впрочем, не слишком испуганный. – «Страшно, конечно, страшно! – Я был на седьмом
небе. – Вот придёт и зарежет тебя. Как курицу». – Я ликовал. Почему Валерка раньше
не додумался навести панику?
Лиля положила свою белую подушки на мою койку. – «Если ты рыцарь, то
уступишь мне своё место. – Она без спроса стянула моё одеяло, отвернула мою
подушку, вытянула из под неё телогрейку и бросила на траву. – Вот здесь ты будешь
спать». Я согласен. Хотя бы уж так для начала. А там посмотрим. Она села на мою
постель, я тоже сел, но подальше, чтобы не спугнуть прежде времени и чтобы она
ничего такого не заметила. «Ну? – сказала она. – Ты будешь ложиться на телогрейку?» –
Как малышу перед поркой. Я легонько поцеловал её, потом ещё, не в силах унять
дрожь, схватил её всеми руками и ногами, готовый к главному и последнему, от чего мы
уже не уйдём, не увернёмся, мы беззащитны перед силой природы…
Но это я так считал, а Лиля стала доказывать, что думает совсем иначе. Я срывал с
неё блузку, а она толкалась, лягалась, причём не понарошку. Я остывал на миг, бормотал
глупые, ужасные слова, снова распалялся, налетал, а она смеялась и отталкивала меня
голыми, совсем голыми ногами, будто за тем и пришла, чтобы показать мне, так и быть,
по-дружески, откуда у неё растут ноги. Я слетал
смеялась, нашла забаву. Меня дразнил её смех, звал-призывал, так может смеяться
только девка с опытом, всё-всё познавшая и теперь хохочущая над зелёным юнцом.
«Оказывается, твои бёдра имеют не только форму, но и содержание», – сказал я,
запыхавшись, как после кросса на три тысячи метров. Она просто залилась смехом.
Издевательским. «Твои толстые, твои мощные бёдра могут слона свалить». – Я ей
мстил за её дразнящий, манящий, женский, бабий смех. «Как ты сказал, повтори!
Скажи, что мои бёдра не толстые и не мощные, а изящные и правильной формы». – «А
что в награду?» – «Кукиш с маслом! Вот!» – И показала, сунула мне прямо под нос
фигу, а сама тоже дрожит, я вижу, но она прежде умрёт, чем подчинится. Может быть,
она надеялась, что я её грубо сломлю, я сильнее, ждала, может быть, но не стану же я её
насиловать, как фриц. И всё же предпринял ещё одну сокрушительную атаку, и она
меня так толканула, действительно, будто конь лягнул, я слетел, я так и присел, за
живот схватился – ой, где лазарет! Столько было потрачено сил с обеих сторон, и всё
попусту. Я ей так и сказал. А она опять рассмеялась. «Для тебя – да, а для меня – нет.
Мы с тобой по разные стороны баррикады». Ещё хуже, такого бастиона не знала
история. Хорошо ещё, среди девчонок тогда не было каратэ в моде.
Мы уснули перед самым рассветом, усталые, измотанные своей междоусобицей.
Одетые. Рядышком. Про Валерку даже не вспомнили, и разбудила нас старшая вожатая,
вернее, меня одного – иди на кухню. Она ничего не сказала, увидев Лилю на моей
койке, но наверняка подумала про то самое. А я не хотел развеивать её заблуждений.
Хотя за аморальное поведение полагалось тут же изгнать из лагеря и сообщить в райком
комсомола… Мы лежали такие юные, такие спелые-загорелые, мне уже семнадцать, ей
шестнадцать, а Екатерине Дмитриевне уже за тридцать, она совсем пожилая по нашим
понятиям. Увидела, мы вместе спим, значит, всё между нами произошло, и мы уже
обнаглели, не прячемся. Никто бы не поверил, сколько бы мы ни клялись, что Лиля не
отдалась мне ни в ту ночь, ни в какую другую. Никогда…
Утром на линейке, в торжественный момент подъёма флага завизжали девчонки:
«Вале-ерка! Вале-ерка там!» На вершине горы над самым лагерем сидел Шматов, как
коршун на кургане. Сидел и скалился. Линейка распалась, все сбились в кучу. Валерка