Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
жаждал я взрослой жизни.
У входа в военкомат дежурный – ваша повестка? «Я хочу поступить в лётное
училище, куда обратиться?» – «Во вторую часть». Вслед за мной, между прочим,
подошла женщина и стала громко требовать: где мне получить саксаул, я жена
фронтовика, вы обязаны! Разные жёны у фронтовиков. Моя мама не придёт сюда
никогда. Но почему, разве мы лучше всех живём? Не знаю почему, но не пойдёт, будет
терпеть. И я вырасту, не пойду.
казёнщины, без всех этих учреждений, контор, управлений. Пусть бы и дальше так, они
без нас, мы без них, поделить возможности. Военкомат обязан заботиться о семьях
фронтовиков, я знаю, слышал, но ничего не предпринимал, а вот эта женщина требует
по закону да ещё базарным голосом, и своего добьётся.
Народу в военкомате было меньше, чем я думал, возле двери «2-я часть» совсем
никого. Я постучал, открыл. За столом офицер перебирает карточки в ящике. «Товарищ
старший лейтенант, я заканчиваю девятый класс, по военному делу у меня пятёрки,
комсомолец, общественник, хочу поступить в училище лётчиков-истребителей». – «Год
рождения?» – «Двадцать седьмой». – «Почему именно в лётное?» Как это почему?
Странный вопрос, у Чкалова тоже спрашивали? – «А как здоровье? Медкомиссия очень
строгая». – «Ничем не болел, занимаюсь спортом». Он показал мне на стул сбоку –
садитесь, пишите заявление на имя начальника второй части Кирвоенкомата. Пятого
мая на медкомиссию. При себе иметь паспорт, справку из школы и с места жительства.
Кончался апрель 44-го. Наши войска вступили в Румынию, взяли Одессу, и маршал
Жуков получил орден Победы. Но Севастополь ещё в руках врага, воевать ещё придётся
и на других фронтах. Я не сомневался, что пройду комиссию, руки-ноги целы, нервы в
порядке, сердце никогда не болело. Я спокойно поступлю в лётное, тем более, что в
семье нашей радости, – вернулся отец прямо из госпиталя, вернулся из тюрьмы дед
Лейба. Поэтому, когда я сказал матери, что подал заявление в лётное училище, она не
стала паниковать. С приходом отца и деда мама наша стала спокойней, ей как будто
дали, наконец, возможность уйти с поста. Всей семьёй мы ходили навестить деда Лейбу.
Он не вышел из тюрьмы, – его вывезли на телеге, и хорошо, что домой, могли и на
кладбище. Деда актировали, вид у него страшный, кожа да кости, я его еле узнал, седой
весь, пегий, борода клочьями, стриженый, настоящий узник Освенцима, хотя бодрый,
улыбается, – были бы кости, мясо нарастёт. Сели за стол, бабушка поставила казан
борща, дед весело стал рассказывать,
тюремную больницу, там баланда и хлеба пайка, грамм двести. Дед её убавил для себя в
три раза, во-от такусенький ломтик съедал в день – он мизинец показал, – чтобы не
умереть, но и не поправиться. «Слухаю себя, слухаю», тонкая была задача, он с ней
справился и посмеивался сейчас – актировали, списали. Добрый врач попался, видит, до
конца деду не досидеть, там молодые мрут как мухи. Смеётся Митрофан Иванович,
риск благородное дело, в родной хате сидит со своими внуками, и бабка кормит его с
ложечки, чтобы, не дай Бог, не досыта, а то тут же и помрёт. Сил у него сейчас «тильки
в карты гулять», но дед шутил, вспоминал, как старые дела его раскопали и
приплюсовали к новым.
Дед про тюрьму, а отец про войну. Самое страшное – артобстрел позиций. Он был
рядовым в пехоте, шандарахнет взрыв – вскакивай и беги в ту воронку, два раза в одно
место снаряд не попадает. Добежит и падает вниз лицом, ждёт следующего снаряда. А
лупят фрицы подряд, грохот стоит страшенный, отец лежит в воронке и молится: спаси
меня, Господи, и помилуй, если останусь жив, буду соблюдать все праздники
религиозные. Всякий раз молился и остался жив, только ранило один раз легко, другой
раз тяжело. Хирурги вытащили из живота кусок шинели, кусок телогрейки, отрезали
десять метров тонкой кишки. Осколок ещё и позвоночник задел, нога потеряла
чувствительность и не двигалась. Хирурги предложили ампутацию, отец отказался.
Можно подумать, у хирургов на войне была одна задача – отрезать как можно больше
здоровых рук и ног, раненые бойцы сплошь да рядом отказывались, и только тем
спасали свои конечности. Такая же история и с отцом – предложили ампутацию, есть
опасность гангрены, умрёшь. Пусть умру, но отнимать не дам, я чернорабочий, мне
нужны руки и ноги, иначе семью не прокормлю. Дал расписку, отправили его в другой
госпиталь, там он стал поправляться, хотя нога стала усыхать. Невропатолог определил,
перебито четыре сантиметра седалищного нерва, срастить нельзя, но есть надежда –
нерв растёт по одному миллиметру в год, лет через сорок будет полный ажур. А пока
массаж, растирание и диета, поскольку тебе весь живот перебрали, и рваные кишки
выбросили. Отец выглядел лучше деда, в гимнастёрке с петлицами, с широким
солдатским ремнём, в яловых сапогах и с новыми жёлтыми костылями. Он и в самом