Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
штаб вожатых: что сделано, что не сделано, разбор недостатков и планы на завтра. В
двенадцать ночи все уже спали, только мы с Лилей сидели на склоне горы над лагерем.
Двое из шестисот. Смотрели на слабые огни города в далёкой низине. Мечтали. Ждали
падающую звезду – загадать желание. Моё было связано со словом падение. Мне было
уже семнадцать лет, я давно знал, мы с Лилей уже созрели для того самого. Она тоже
знала, но вела себя так, будто и не
недомолвками, загадками, намёками, а Лиля ещё и с насмешкой, с издёвкой над чьей-то
слабостью, а может быть, и неумелостью, кто её знает. «Ты, конечно, мечтаешь, но фиг
получишь». Ещё как получу! В крайнем случае с другой. «Да-а?! Только попробуй!» В
накале спора полагалось бы ей тут же обнажиться и утвердить свой приоритет, однако
увы. Но так бывало у нас не каждый день, чаще мы элегически мечтали о будущем, как
я пойду в училище, потом буду летать, а она за меня волноваться. «Главное не в этом».
А в чём? «Я буду ждать тебя».
Для девушек военной поры не было ничего возвышеннее и романтичнее, как
ждать. «Она ждёт», – с завистью и восхищением говорили девчонки в 13-й школе о
Тане Калитиной из 10-го класса. «Смотри, Таня Калитина! – сказала мне таинственно
Лиля на ноябрьской демонстрации. – Она ждёт». Я увидел высокую, стройную и
строгую девушку с чуть надменным лицом и заволновался, будто она меня ждала.
Подумал, все стихи и песни войны – для неё, про неё – «Жди меня», «Тёмная ночь,
только пули свистят по степи». Девчонкам хотелось быть похожими на Таню Калитину.
В каждой школе была обязательно такая, хотя бы одна, ей старались подражать.
Не знаю, от кого, может быть, от старших сестер, от матерей или бабушек,
появился обычай – в день отправки ребят в армию девчонки табуном приходили в
военкомат на Садовую, сами подходили к совершенно чужим парням и знакомились. В
прощальный час в годину войны всё было просто, отлетали условности. Девушка
провожала парня, давала свой адрес – пиши, я буду ждать, брала на себя почётный долг.
Никто их не созывал, ни школа, ни комсомол, ни военкомат, никто не принуждал. Но
молва как-то жила, чем-то питалась. Это была их первая и, может быть, последняя
встреча. Не было ни ухаживаний, ни заигрываний, ханжеской стеснённости, и ничто им
не мешало. Это не была любовь, но появлялась надежда на неё. Парень обещал писать,
она обещала ждать, и улыбка её и свет её глаз оставались в сердце бойца, он вспоминал
об этом в самые тяжкие свои минуты. Целомудренным и светлым было такое
знакомство – перед самой разлукой, грозящей,
никакая другая смерть так не почитается и так не оплакивается, не оплачивается
высоким горем, как смерть воина. Плата и плач, наверное, одного корня… Она будет
получать треугольники с лиловым штампиком военной цензуры, с номером военно-
полевой почты и посылать ему свои нежные письма и скромные подарки – тёплые
варежки или носки, свою карточку, и он не расстанется с ней, может быть, до
последнего своего часа. «А до смерти четыре шага…» Они шли рядом с матерями, эти
девчонки, и плакали от души, будто давно любили этого стриженого юнца, от общего
горя плакали и от своего личного счастья. А парни топали и пели: «До свиданья, мама,
не горюй, на прощанье сына поцелуй…» Девчонка гордо объявляла всем, что ждёт
такого-то, с именем и фамилией, писала письма и сама становилась другой, следила за
войной, усложняла и возвышала свою судьбу. Ждать любимого было счастьем более
высоким, чем быть рядом с ним. Лиля к этому стремилась, готовилась ждать меня. Пока
она со мной лишь дружила, а не ждала, как Таня Калитина. Ждать означало на просто
любить, но любить самоотверженно. Пройдут годы, в это трудно будет поверить, но
свидетельствую и присягаю – так было!
«Кончится война, – сказала Лиля, – ты будешь уходить в полёт, а я буду ждать,
встречать, провожать и махать платочком». Мы спускались с горы в спящий лагерь,
Лиля уходила в палату к своему отряду, а я на свою койку под старой урючиной
неподалёку от входной арки «Добро пожаловать». Днём здесь стоял пионерский пост, а
на ночь оставался я с наказом начальницы – спать и смотреть в оба. Лагерь, кухню в
основном, охранял дедушка Хасен с ружьём, он часовой, а я вроде подчаска, но кто из
нас крепче спал, сказать трудно.
Однажды вечером перед самым отбоем поднялась паника – в лагерь вернулся
Валерка Шматов, отчисленный два дня назад. Вернулся не с повинной, а с намерением
посчитаться со своей вожатой Лилей Власовой. Он даже нож показал своему дружку, о
чём сразу вся малышня узнала. Для паники, в общем-то, основания были. Старший брат
Валерки, известный всему городу Колян Шмат уже побывал в тюрьме за грабёж, да и
сам Валерка дрался, дерзил вожатым, не носил галстук, а с мальчишек срывал либо
делал удавку, за что его и отчислили. Пацаны в войну взрослели быстро, а хулиганьё
тем более, если имели такого брата, как Шмат. Лагерь переполошился не зря.