Не жалею, не зову, не плачу...
Шрифт:
не возьмут меня, не заметят, хотя до дома шагать километров десять.
Нет, не пойду домой, не могу. А куда еще? Про Лилю мне больно думать. Вот
первая неожиданность – приехал и не знаю куда, нет мне сюда дороги. Кто-то с кем-то
говорит, оживление кругом и смех, многих встречают. Нет войны, мир на земле, а я
один. Встречать некому, опасно меня встречать. Лечь бы вон там, в скверике, и уснуть
возле арыка в кустах. «Если смерть меня разбудит, я не
Домой нельзя. А куда можно? «Эх, куда ты, паренек, эх, куда ты, не ходил бы ты,
Ванёк, во солдаты…» Патруль прогуливался по перрону. Я держал его в поле зрения и
не скажу, чтобы очень уж дрожал. Зверь загнанный видит зорче вольготного, успевает
сквозануть от опасности. Пойду к Вовке Тюку, а там посмотрим. Прошагал через весь
город, козырял военным, патруль не попадался. Ближе и ближе к родной Дунгановке.
Не помню, кстати, ни одного дунганина в нашем околотке. Правда, кладбище было
мусульманское, за глухим дувалом, называли его сартовским. От Вовки до нашей
Ленинградской недалеко, могу встретить знакомых. Я вынул носовой платок, я ко
всему готов, если что, чихну, как Чарли Чаплин, платком прикроюсь, никто не
рассмотрит, не узнает. Вот, наконец, Вовкин дом, старый дувал, вместо калитки
дырчатая сечка. Выбежал щенок, потявкал. Я прошагал к окошку, постучал, вышла
мать Вовки, меня не узнала – какой-то солдат, ответила неприветливо: «Володи нет
дома». Он тоже с двадцать седьмого года. Или в армии, или в тюрьме. Куда мне теперь?
«А где он?» – «На станции, в депо, ночью придет».
Хорошо, что она меня не узнала. «Я приезжий, можно его подождать?» Она
показала рукой на дверь – проходите. Спасибо, я подожду вон там, посижу в тени, в
кукурузе. Я прошел в заросли и лёг на сухую землю. Высокие, метра два, стебли. Вот
где я, наконец, один и никто меня не видит, ни одна душа, даже с неба. Отломил от
стебля спелый початок в обёртке листьев, волосатый, волглый и начал грызть-грызть
сочную кукурузу. Как хорошо жить!
Лежал, лежал, задремал. Проснулся – Вовка сидит передо мной и лыбится.
Волосы белесые, нос облупленный, зуб щербатый, шпана-шпаной. «Здор-рово! Ты
откуда?» – «Считай, с того света. У меня к тебе дело, Тюк. Понимаешь… меня
отчислили. Болезнь как у Вани-косоротого». – «По чистой, – определил Вовка. – Ну,
лады, Ванай, законно, дай пять!» – Он протянул руку. «Подожди, всё не так просто.
Меня перевели в другую часть… Я не мог, понимаешь?» – Подкатила тошнота, сейчас я
ему без лишних слов покажу, забьюсь тут, сокрушая кукурузные стебли, взбивая пыль
сапогами.
Тюк, не дожидаясь, пока я раскочегарю свои страсти-мордасти.– Ну, даёшь, Ванай.
Трибунал, а в военное время вышка».– Он не пугал меня, он делился знанием кодекса
и хотел поднять цену моему поступку. Это меня ободрило, я поверил, не буду рупь-
двадцать по Ключевой. «Удача – удел сильных, неудача – слабых». Я не боялся пули,
она уже позади, и не боюсь трибунала, он еще впереди. Я как орленок продолжаю
вылупляться из яйца, потом начну оперяться и так далее. Отпетый Тюк зауважал меня,
но я не должен врать, будто рванул умышленно и теперь герой. «Понимаешь, Тюк, меня
так свернуло… – начал я доверительно, готовя подробности, но он перебил: «Пойдём
в хату, я жрать хочу, в натуре, как волк». Вовку совсем не интересовали мои немочи,
косой гримасой он отверг мою попытку исповедаться. «Пошли похаваем, а потом
насчёт ксивы подумаем».
Думали мы недолго. Вовкин родственник, Женька Писаренко, еще не получал
паспорт, возьмем его свидетельство о рождении, и все дела. Я колебался, мне всегда
давали больше лет, чем есть, а тут еще стану на год моложе. «У тебя после госпиталя
аля-улю, – сказал Тюк, – главное, чистая ксива, бумаге вера, а не твоему виду». Нужна
еще справка из домоуправления и две фотокарточки. Взяли листок бумаги, обрезали по
формату справки, написали, такой-то действительно проживает в городе Фрунзе на
улице Западной, дом 17. Подпись квартальной, штамп – проще пареной репы. Делали
мы Вовке ксиву еще, когда он поступал в морскую спецшколу в Джамбуле, вместе
рисовали штампы и печати по линейке густыми чернилами, а потом легко делали
подписи. «Свобода вдохновляет, необходимость оправдывает». Только теперь, когда
забрезжил верняк под новым именем, я начал прятаться, мне стало даже интересно,
говорят же: без угрозы поимки нет радости побега. Каждый день теперь наполнен
смыслом – буду жить, только надо вот это сделать и вон то. Фотокарточку не
нарисуешь, пошли к фотографу. Снял гимнастерку, надел Вовкину рубашку, кепку
напялил, и не видно, что стриженый. Погоны сжег во дворе. Положил их на лопату,
высек искру кресалом, раздул тлеющую бумагу и смотрел, как они горят. Дотла. А
пепел развеял – торжественно похоронил мечту. К Лиле я пока не пошел, помнил,
отправил ей письмо и простился. Я ее не забуду, от нее не откажусь, но таким не хотел