Неформат
Шрифт:
номенклатуру по странам так называемого «первого мира». Чувство хорошего тона, а пуще того –
дипломатическая сдержанность не позволили мне ответить генштабистам нашей мидовской
остротой. Помните цитату из Островского? Того, который Павка Корчагин? Про жизнь: «Она даётся
человеку один раз…»
Жора замолк, жена и дочь, как по команде, вопросительно посмотрели на него. Жора,
тонко улыбаясь своей восточной улыбкой, проворковал вполголоса:
– Меняем одну-единственную букву,
человеку один раз, и нужно прожить её там, чтобы не было мучительно больно за бесцельно
прожитые годы… Далее – по тексту! Так что приглашай сюда своего авиаконструктора – предмет и
дум, и грёз, этсетера… – завершил он вполне серьёзно.
– Но, ара, у меня никаких серьёзных намерений нет! – Ляля говорила всё убедительнее.
Постельные утехи – дальше этого её планы пока не шли, а легализация его визитов к ним домой
была только что достигнута.
Жора проницательно посмотрел на дочь:
– А если они появятся? Так что зови на выходной, когда мы оба с матерью дома.
Глава 7
«Любовь и честь… на этом свете есть»
Чем ближе она оказывалась, та назначенная пятница, тем больше Ляля нервничала, хотя
видимой причины не имелось. Ей вдруг стало казаться, что идея познакомить его с родителями –
даром что она сама её и выносила – или безумна, или как минимум не ко времени. А может, она
впервые посмотрела на себя и, что ещё существеннее, на своих родителей со стороны, как бы его
взором?
Конечно, это было совсем не то, что раньше, когда она девчонкой, забравшись с ногами в
отцовское кресло, обитое мягкой бордовой кожей, разглядывала семейный альбом с
фотографиями. Ляле всегда нравилось трогать эти снимки, сделанные на плотной, матовой
фотобумаге («Бромпортрет», кажется?) – да к тому же крупного формата, так что один снимок
занимал целиком площадь всего альбомного листа; Жора не признавал сиротский размер 9х12,
победительно заявляя, что экономить можно на всём, кроме материальной памяти о былой
жизни. На тех фотографиях отец неизменно хранил умное, с восточной хитринкой выражение
лица, а мать всегда улыбалась лёгкой, как бы вполсилы улыбкой – и Ляле всё время чудилось, что
фотокарточку слишком рано извлекли из проявителя и что, подержи неведомый лаборант бумагу
в растворе проявителя чуть дольше, – улыбка на лице Валентины получилась бы шире, теплее и
душевнее. Но жизнь, этот странный уличный фотограф, снова и снова слишком скоро вынимала
этот незавершённый, полупроявленный образ её матери из ванночки с прозрачной жидкостью,
резко отдающей химикатами, и Ляля, в который раз досадливо передёрнув плечами, торопилась
оторваться от этого несовершенного лика и с удовольствием впивалась
где сама она, хохоча во весь рот, ещё дошкольницей, с длинными чёрными волосами, восседала
на шее у отца.
Повзрослев, она даже изобрела для себя рабочую метафору того, что стояло за
фотографическим образом каждого из них. Мать – это всегда символ туманного росистого утра,
прохладно-спокойного и как бы томящегося в ожидании восхода с востока яркого, жаркого
солнца. Отец, напротив, образ прошедшего, но ещё не завершённого дня, исполненного
сознанием всего, что успело случиться – летний тёплый луг на закате, излучина широкой,
респектабельной, уверенной в своём течении реки, быть может заслужившей даже упоминания
на страницах школьного учебника по истории в связи с древними битвами или прочими
пертурбациями в жизни человечества. И, наконец, она сама, Ляля, как жаркий, знойный полдень с
громким пением птиц в ослепительной вышине безоблачного летнего неба.
А теперь, по мере приближения встречи в пятницу, она всё больше ощущала какую-то
необъяснимую неловкость при мысли, что он увидит другую, неявную сторону её жизни. Ляле
вдруг захотелось спрятать своих родителей подальше от его взора, или, по крайней мере, как-то
извинительно отшутиться перед ним за то, что они такие – совсем на него непохожие и, скорее
всего, даже в чем-то нелепые, учитывая его странную, не от мира сего, оптику. Может быть, она
стала смотреть на себя и свою семью отстранённо, его глазами? Как смотришь на свою детскую
комнату, куда возвращаешься перед первым сентября после долгого трёхмесячного странствия по
морским курортам и санаториям, когда всё в комнате тебе кажется и мило-знакомым, и
одновременно глупым.
«Я что, стала совсем похожа на него?» Сон не шёл именно из-за тянущего душу
беспокойства и необъяснимой неловкости, и Ляля внимательно, немигающим взором смотрела
на потолок спальни, будто рассчитывая найти там ответ. «Может, я чересчур с ним сблизилась? И
начинаю думать и смотреть на мир так же, как он? Говорят, что супруги, долго прожив друг с
другом, становятся даже внешне похожи. Может, в силу физиологии? Обмен гормонами, всякими
там эпителиями слизистой оболочки? Проникновение друг в друга? Проникновение… да уж…
Глубже не бывает. Особенно после сегодняшнего…» Они дошли до очередного «блюда» в
заветной книге – что-то этакое «африканское». Недаром называется «а ля негресс». Ляля
вспомнила, как сегодня, прежде чем повести Вадима в спальню, она заставила его закрыть глаза
и, быстро раздевшись и стараясь не шуметь, надела на лицо устрашающую маску с ядовито-