Неформат
Шрифт:
никогда не указано до пункта назначения – Будапешта или Тегерана, а только до пограничной
станции – Чопа или этой самой таинственной Джульфы. А значит…
– Значит? – подхватила она заинтригованно.
– Значит, что там, дальше, за этой Джульфой советской или Лужайкой, что на границе с
Финляндией, – дальше кончается мир, который мы знаем. Это предел нашего познания атома.
Может, там, дальше, в этой Джульфе иранской есть материя, волны, частицы или античастицы, но
нам это
– А тебе не хочется там очутиться? Поверь мне, уж я-то была. В Вене, например. Правда,
самолётом туда летала и оформляться пришлось четыре месяца. Так что в Чоп не попала. Но
побывала там – за гранью бытия, как ты говоришь. Там есть всё, о чём ты догадываешься, и даже
больше! Ты разве не мечтаешь там побывать?
– Боюсь, что с моей специальностью километраж пути оборвётся в этой таинственной
Джульфе. Странное название, кстати. Напоминает собачью кличку.
– А при чём здесь твоя специальность?
– Понимаешь, самолётостроение у нас военная отрасль. Все лучшие наработки идут туда.
Сплошной спецхран и спецдопуск. Я вот на днях с Кавказа в купе с нашими клиентами ехал.
Которые летают на нашей технике. До Вены им не добраться. Боюсь, как и мне. А хотелось бы… А
придётся ехать не дальше ЗабВО.
– А это что за станция?
– Это не станция. Это специфический юмор моих попутчиков, которые служат в
Забайкальском военном округе, сокращённое название которого они садистски расшифровывают
как «забудь о возвращении обратно».
***
Она решила познакомить Вадима с родителями недели через три после возвращения в
Москву. Прошедшие каникулы с оранжевым кавказским небом над чёрными горами, с
ежедневным бездельем и ленивыми лыжными прогулками плавно откатывались в дальние
запасники памяти, а на их место заступила московская круговерть забот и занятий в институте. А
ещё – любовных ласк, которые он дарил ей каждый вечер, уже не стесняясь ни того сокровенного, что она ему показывала, ни своих прикосновений к её телу там и так, как раньше он не мог и
помыслить. Каждый зимний вечер, который начинался по-московски рано, в полпятого, они будто
сказочные герои, неуловимо ускользали от яркого света прихожей, от кремовых переливов обоев
гостиной через потаённую дверь спальни в волшебный, с каждой минутой сгущающийся
полумрак. Они снова и снова становились Дровосеком и Красной Шапочкой и, влекомые
неведомой лесной силой, бесшумно рвались друг к другу, срывая с себя одежду, как деревья,
роняющие листья в дремучем осеннем лесу. Одежда, как ненужная листва, разлеталась по
комнате, а они, второпях вспоминая главы книги, снова и снова начинали своё странствие по
тайком открываемому для себя континенту, и
десертам» под аккомпанемент лиловых февральских метелей за окном. Снег за стёклами падал
крупным мохнатым пухом, медленно кружась в свете уличного фонаря, свет которого пробивал
белую занавесь и ложился бликами на её лицо, на подушку и на контур её грудей в полумраке
спальни. Ляля нарочно оставляла шторы открытыми, и им обоим чудилось, что они одни среди
зимнего вьюжного леса. В широкое окно, казалось, заглядывала волшебная тень лесовика,
застывая в недоумении и молчаливом восторге; и этот призрак, точь-в-точь копия того бородатого
сластолюбца из книги, бесплотно реял над их ложем, пока Вадим, напрягаясь и дрожа от желания
всем телом, покрывал поцелуями её груди, спускаясь всё ниже и ниже к животу, одной рукой
грубо и властно обнимая её за шею, а другой, правой, проникая в разрез её губ и нежно лаская их
до тех пор, пока она не начинала приближаться к оргазму, рыча и извиваясь, как маленькое дикое
животное, стискивая его ладонь своими бёдрами до боли в связках, а потом, внезапно ослабев,
отпускала его ладонь из плена своих крепких ног и, жестом хищника нежно повалив его на спину и
оседлав его, начинала тереться своими раскалёнными губами об его грудь, соскальзывая дальше,
как будто танцуя диковинный ритуальный танец лесного зверя, пока не упиралась в его мужское
естество – для того, чтобы приподняться и с размаха вскочить на него, как в седло.
Им всякий раз было досадно, что приходится отложить в сторону эту сказочную книгу,
захлопнуть её грешные страницы на самом интересном месте, и призрак-лесовик, как чудилось
Ляле, разочарованно всплеснув несуразно длинными руками, таял в снежной круговерти за
окном, пока они с Вадимом второпях заправляли постель, воровски пробирались в ванную и
лихорадочно смывали с тела улики только что бушевавшей страсти, пользуясь одним полотенцем
на двоих, чтобы не вызвать подозрений родителей.
Ляля мысленно проклинала эту вынужденную конспирацию, которая крала у неё полчаса
от каждой встречи, и с решимостью женщины, которую не на шутку обуяла страсть, решилась
легализовать его присутствие у себя дома, познакомив отца со своим первым молодым
человеком:
– Ара, что ты больше любишь – летать на самолёте или ездить на поезде? – весело и без
нажима спросила она у отца за ужином.
Вопрос был из числа риторических – Жора не ездил в поездах со времён расцвета
волюнтаризма, за исключением редких вылазок в Питер.
Он с хитрецой внимательно посмотрел на Лялю и ответил ей в тон: