Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Липовецкий Марк Наумович

В первом стихотворении «Женской сверхлирики» поэт рисует следующую сцену:

Я шла по скошенному лугу И демон ближних деревень Уже тянул за мною руку Она отбрасывала тень На мое платье боевое И я сказала: Эй, Эвое! Прочь! Остерегись! Иди к себе! Держись в границах тебе неким попустительством отпущенных! И он удалился, а я оправила платье и пошла по скошенному лугу, где Демон ближних деревень протягивал ко мне руку, отбрасывая тень на мое платье боевое, и я воскликнула: Эвое, прочь! — и он удалился, скрежеща зубами, а я оправила платье и пошла вдоль деревни по скошенному лугу

Крик «Эвое!», издаваемый женщиной-«сверхлириком», с одной стороны, порожден характерным для Пригова (особенно в этом цикле)

приемом — подбирать рифмы на основе усеченного варианта первого рифмующего слова (здесь — «боевое — эвое»). Часто такой усеченный вариант является бессмысленным, но не в этом случае: «Эвое!», с другой стороны, воспринимается как цитата из стихотворения Константина Батюшкова «Вакханка» (<1815>): лирического героя этого произведения, который преследует бегущую женщину, Пригов превращает в «демона» [630] .

630

Я за ней… она бежала Легче серны молодой. Я настиг — она упала! И тимпан над головой! Жрицы Вакховы промчались С громким воплем мимо нас; И по роще раздавались Эвоэ! и неги глас!

(Батюшков К.Полн. собр. стихотворений / Подгот. текста Н. В. Фридмана (Библиотека поэта. Большая серия). М.; Л., 1964. С. 189–190).

Угроза, исходящая от демона, носит сексуальный характер, судя по тому, что, когда он удаляется, героиня оправляет платье. Платье героини — признак ее временного воплощения, подобно мундиру Штирлица. То, что платье это — «боевое», роднит ее со Штирлицем и, между прочим, придает ей сексуальную амбивалентность [631] .

В «боевом платье» героини намек на силу и мужественность сочетается с традиционной женственностью, которой отмечены эти тексты. Подобно невесте Гитлера, она часто ходит в белом платье, словно магнит, притягивающем к себе слезы, пятна и другие признаки травмы. В «Женской лирике» героине угрожает не сказочный злодей, а конкретное социальное зло, с которым должен был бы бороться Штирлиц:

631

Постоянные подчеркивания и преувеличения женственности в этом цикле дополняются другими упоминаниями об участии в военных действиях — ср., например, в «Женской лирике»: «Когда военный контингент / Они в Афганистан вводили / Я впереди как Онти Нгент / А шла и говорила…» или в «Женской сверхлирике», где женщина-поэт, робко ступая в своем белом платье, воспринимает пробежавшую мимо лису как знак приближения «конноармии». В некоторых стихотворениях она и сама орудует кинжалом — см., например, «Не забуду этого момента…» и «Я видела: она гуляла…».

Словно отмстительный знак Сталинского зодиака Бродит в лесу маниак Видали в Москве маниака Выйду чиста-молода Белое платье одену Кровь моя — не вода Вот, убивай меня, демон! За жизнь нашу новую, свободную! Тебе ненавистную — Вот я!

С готовностью подставляя платье для пятен, на сей раз — для пятен собственной крови, героиня жаждет мученичества, как и стремящийся пролить свою кровь Герой из «Красавицы и Героя».

Как понять совмещение столь разных символов в одежде? Ответ Пригова очевиден — заглянуть под платье. Под плащом Штирлица, как в матрешке, могли бы скрываться другие слои ткани; но в одном из стихотворений «Женской лирики» Пригов приготовил нам сюрприз:

Прекрасное время! Прекрасная жизнь! Под вечер заточим большие ножи! Под платье засунем, опустим подол На небо посмотрим и — гулять на Подол Гуляем, гуляем — всяк мил и пригож Но полезет под юбку — а там заточенный нож Огромный

Женщина здесь не беззащитна перед угрозой зла: она скрывает фаллическое оружие. Приговская шутка показывает, что под юбками женщины-поэта таится острый мужской инструмент. На этой женщине не только «боевое платье», но и своеобразный протез пениса, то есть она претендует не только на одежду героя-мужчины, но и на его тело. Это — фаллическая женщина, если прибегнуть к фрейдистскому дискурсу, который, по всей видимости, обыгрывает Пригов [632] . Это открытие важно, так как среди множества намеков на гендерную амбивалентность есть одно внятное утверждение: Пригов сообщает нам, что упоминания о признаках мужественности и женственности не только подразумевают свободную

игру гендерного различия, но и воссоздают иерархическую систему, отмеченную асимметрией.

632

Пригов явно обыгрывает фрейдовскую идею Эдипова комплекса в стихотворении «Государство — это отец» из «Виршей на каждый день» (Пригов Д. А.Книга книг. С. 67).

ВАЖЕН ЛИ ГЕНДЕР?

Демифологизируя изображения романтических фигур, Пригов, похоже, не делает различия между женскими и мужскими типами: «женский поэт» моделирует ту же фашистскую идеологию и поведение, что и «милицанер». Между ними даже может быть вербальная связь, как в этом стихотворении из «Женской лирики»:

По городу мертвых Илици Онер Я шла овеваема пеплом и прахом И пела, и пел, и Милиционер Шел рядом и звался как тень Ломипрахом.

Место прогулки героини рифмуется с пресловутым Милицанером, как если бы они играли равноценные роли в приговской демифологизации. Такие рифмы, особенно часто встречающиеся в стихах «женского поэта», хотя они используются и в других циклах, ведут себя, как само тело в поэзии Пригова: слова меняются, выходя за рамки требований лингвистического обозначения. Меняя конфигурацию слов ради рифмы, Пригов прибегает к их усечению и разделению. Иногда звуки из-за произвольного перемещения словоразделов словно бы собираются в новые единства, и возникают серии из таких пар (Яонспр Осит / меня он спросит; Яид Ёт / армия идет); иногда заумные слова создаются путем простого усечения: кровати / Овати; Осая / босая; навстречу / Ечу [633] .

633

Прием усечения начальной части слова (вид логогрифа) хорошо известен в русской поэзии и ранее использовался другими авторами — в первую очередь следует упомянуть «Поэмию о соловье» (<1916>) Василия Каменского:

И моя небовая свирель Лучистая, Чистая, Истая. Стая. Тая. Ая. Я. Кто я?

(Цит. по последней авторской переработке (1934 г.): Каменский В.Стихотворения и поэмы / Вст. ст., подг. текстов и примеч. Н. Л. Степанова. М.; Л., 1966 [Библиотека поэта. Большая серия]. С. 74). Однако в стихотворении Каменского, как и в других классических примерах логогрифа, при каждом усечении порождаются осмысленные слова (за исключением предпоследней строки). В своих усечениях Пригов сознательно нарушает это правило.

Последовательное усечение становится тропом,регулярно используемым в цикле «Книга о счастье в стихах и диалогах» [634] . В этих стихах, где «Пушкин» становится «ушкиным», затем «шкиным» и т. д., другие личные имена — даже имя Сталина — тоже сокращаются подобным образом; усечение звуков постепенно приводит к исчезновению тел, и, возможно, именно поэтому в заключительных строках многих стихотворений появляется «трупик» [635] .

634

Пригов Д. А.Книга книг. С. 135–158.

635

В этом цикле терпит крах игра с различием, которую мы во всех остальных случаях рассматриваем как ключ к поэтике Пригова. После нескольких диалогов, перемежающих короткие стихотворения цикла, заключительное стихотворение названо «Диалог № 6», но оба участника диалога зовутся «Пригов». Почему выбрано именно это имя и почему оно не просто усекается, как другие личные имена, но удваивается? Чтобы ответить на эти вопросы, следует рассмотреть, сколько разных идентичностей может содержаться в имени «Пригов» — на этот вопрос и призвано ответить его многотомное наследие.

В творчестве Пригова активно развивается мотив отношений изоморфизма между телом и текстом, подразумеваемых в «Книге о счастье в стихах и диалогах». Забавный пример тому — цикл «Телесность, переведенная в чистую длительность», который, как говорит Д. А. Пригов в предваряющем его «Предуведомлении», был порожден изоморфизмом слов «пис ать» и «п исать». В этом цикле он, подобно ученому, собирающему статистические данные, скрупулезно фиксирует дату, время и продолжительность каждого акта мочеиспускания, порой снабжая эти данные оценочными комментариями («порадовался»; «Господи, позор-то какой!»). Цикл читается как шуточный комментарий к собственной графомании, но при этом связывает материальность слова с материальностью тела. Пригов здесь словно играет школьника-подростка, так как эта омонимия часто используется в русском детском обсценном фольклоре (кроме того, в советских интеллигентских кругах была распространена шутка «Пис ать [литературные сочинения] — это как писать [то есть должно само получаться]»).