Ненависть к тюльпанам
Шрифт:
— Лучше любая работа, чем никакой работы! — говорил он матери. — Но я ненавижу кормить этих сволочей! — и добавлял с иронией: — Благородная профессия!
Теперь уже не имело значения — какого цвета спиртное он пил: ничто не могло порадовать его.
Многие люди, несмотря на увеличившиеся заработки, избегали тратить деньги в ресторанах, опасаясь, что отношение немецких властей к нам может поменяться, и тогда все накопления будут отобраны.
В самом деле, вскоре немцы конфисковали серебряные голландские монеты и заменили их новыми,
Мать старалась привлечь отца, когда он был дома, для помощи в уходе за малышами.
— Я никогда не предполагала быть матерью близнецов! Это слишком тяжело для меня! Моя единственная мечта была о дочери!
— Мы имеем то, что заслужили! — огрызался отец.
— В таком случае, позволь им заслужить несколько гульденов!
Однажды раздался тяжёлый стук в дверь, и мать послала меня открывать. Моё сердце оборвалось. Я был уверен, что так стучать должен дядя Франс.
Я оказался почти прав. Это был другой голландский нацист, продававший газету «Народ и Страна». Таким путём добывались деньги для NSB и, естественно, распространялись их идеи. А заодно смотрели на реакцию — вдруг кто-нибудь откажется.
Распространителем газеты оказался жирный злой коротышка из числа вечно боявшихся быть осмеянными и обманутыми.
Мне стало необыкновенно легко оттого, что это был не дядя Франс; я даже улыбнулся и сказал:
— Мой дядя — член NSB! Он регулярно приносит нам эту газету! — и, чтобы выглядеть солиднее, небрежно добавил: — А потом мы обсуждаем прочитанное!
Он внимательно посмотрел на меня, чтобы убедиться, не лгу ли я, но половина сказанного была правдой, поэтому моё лицо выглядело безупречно.
— Очень хорошо! — сказал он и отправился к следующему дому.
Это был первый случай, когда я мог гордиться своей ложью. Я спас мою мать от огорчения, которое непременно доставил бы ей подобный тип.
Однако моё хорошее настроение длилось не долго. А что, если этот разносчик знает дядю Франса и передаст ему мои слова? Тогда у Франса будет ещё больше поводов для моего наказания!
Поэтому следующий стук в дверь напугал меня вдвое сильнее.
— Пойди посмотри, кто там! — крикнула мать из кухни, где она кормила близнецов овсяной кашей, напевая под музыку, звучавшую по радио.
На этот раз стук не был таким громким, как раньше, но ведь дядя Франс — хитрец! Он может стучать тихо, чтобы перехитрить меня!
Приоткрыв дверь совсем немного, я убедился, что это не был ни дядя Франс, ни другой взрослый. Там стоял Мартин, большой мальчишка, живший на нашей улице. Он считался в школе одним из лучших спортсменов, все уважали его.
Мартин был старше меня и никогда не снисходил до разговоров с кем-нибудь из моих ровесников.
— Идёт рейд по изъятию медных вещей! — шепнул он и кивнул в ожидании
Гордясь тем, что Мартин заговорил со мной и доверил мне нечто важное — а это действительно было нечто, — я, в то же время, почувствовал стыд за собственную попытку участия в Сопротивлении, принёсшую мне только пинок под зад и жизнь в постоянном страхе перед дядей Франсом.
— Кто это был? — спросила мать, когда я вернулся в кухню.
— Рейд по изъятию медных вещей! — сообщил я, важничая, что её сыну доверена такая ответственная информация.
Но мать почувствовала отнюдь не гордость. Она огляделась вокруг и начала рыдать. Через секунду и близнецы своим криком поддержали её. Я стоял в растерянности среди звуков играющего радио и плачущей семьи, а отца не было дома в такой важный момент.
Тогда мгновенно, как будто я заранее знал, что нужно делать, я схватил со стола медную вазу для фруктов и вынес её в сарай, где родители хранили инструменты и луковицы тюльпанов, те самые, которые в дальнейшем нам пришлось варить для еды.
Вазу я положил за поленницей и даже разместил сверху глиняные горшки и другой хлам, чтобы отбить желание разбирать эту кучу.
— Не беспокойся, я её спрятал! — сказал я, вернувшись назад.
Тотчас мать перестала плакать и, ничего не ответив, переключила всё внимание на кормление близнецов.
Я знал, что сейчас лучше с ней ни о чём не говорить, и отправился ко входным дверям дожидаться стука, что означало бы прибытие рейда.
Я приготовился снова лгать, но теперь это будет гораздо труднее: рейд — это не то же самое, что продавец газет. Рейду следует говорить правду! Тем не менее, они могут не поверить и вломиться в дом!
Чем дольше я ждал, тем чаще стучало мое сердце. И тем более смущённым я становился.
Я, наверное, даже не сумею им солгать. Вдруг они станут кричать и избивать меня? Я не выдержу и проболтаюсь, где спрятана медная ваза. Тогда опасность для семьи будет ещё больше: ведь я был предупреждён о рейде! Я проигнорировал немецкие приказы! Как много обвинений набирается против меня: неповиновение, саботаж, ложь нацистскому газетчику!..
Но так ничего и не произошло в этот день. В войне нет ничего предсказуемого, даже жестокость. Она приближается, приближается, и — вдруг! — круто меняет направление.
В школе мы по-прежнему вели разговоры о войне. Теперь не просто повторялось сказанное нашими отцами, мы уже могли обо всём судить по своему собственному опыту.
— Я видел нескольких немецких солдат, таких тощих, что любой голландец запросто смог бы победить их!
— Среди них попадаются совсем неплохие! Один дал мне конфету!
— Им приказано хорошо относиться к голландцам, но всё переменится, если изменятся приказы!
— Говорят, что Германия скоро нападёт на Россию!