Неприкаянные
Шрифт:
— Сами пасутся, — пояснил Бегис. Джигитами занимался он… Считал себя военачальником.
— Корм-то для них есть?
— Пока камыш да кустарник. Его рубят.
— Старший кто?
Мыржык засмеялся: не догадывается суфи, кого братья сделали еликбаши — пятидесятником.
— Жандулла Осленок.
Засмеялся и суфи: оборвыша сироту даже в мыслях не представишь себе еликбаши.
— Вся смелость от него, что ли?
— От него, великий суфи, — похвастал Мыржык. — Скажешь ему: сними шапку, он снимет голову.
— Ха! — одобрительно закивал
Тень тревоги пробежала по лицу Мыржыка:
— Разве война будет, великий суфи?
Опять не услышал Мыржыка хаким. Опять позвал его всевышний для наставлений или совета, а вернувшись, суфи сказал печально:
— Все во власти бога, ангелы вы мои. Айтмурат Краснолицый, рта не раскрывший за тот час, что был отведен суфи для братьев Айдоса, вдруг заговорил. То ли он знал о конце беседы, то ли уловил знак, поданный хозяином.
— Юрта гостям приготовлена, — угодливо согнувшись, произнес он. — Не соизволят ли прилечь с дороги?
— Да простят меня ангелы мои, — сокрушаясь собственной забывчивостью, сказал душевно суфи. — Дорога далека и трудна. Отдохните, родные!
Братья поднялись и вышли из мехмонханы. Следом шедшего Краснолицего суфи задержал словами:
— Псу, стерегущему загон, хоть и скажешь: «Светик мой», сыном он, однако, твоим не станет. Но кость дай ему жирную.
Айтмурат Краснолицый скрестил руки на груди. Он понял хозяина.
17
Грохот барабанов и рев карная разбудил Айдоса. Еще только светало.
— Доспан! — окликнул Айдос стремянного. Стремянный не спал. Пастушья жизнь приучила его подниматься до зари и выходить на тырло, чтобы будить криком других. Господина своего он тревожить в гостях не смел, потому лежал с открытыми глазами и слушал. На оклик бия вскочил, полагая, что последует какое-то приказание и надо быть наготове.
— Что, мой бий?
— Давно гремят барабаны?
— Только что начали. Праздник, наверное, в Хиве. Рано здесь принимаются за веселье…
— Веселье?! — удивился Айдос. И тут же помрачнел. Понял, для чего в такую рань поднимают город барабанным боем. — Казнь будет утром!
Отшатнулся от бия Доспан, словно тот произнес проклятие.
— О, мой бий!
— Видел вчера виселицу с пустой петлей? Сегодня в нее вденут человека.
— Это противно богу, мой бий.
— Никто не знает, противна или угодна всевышнему смерть человека. — Айдос поднялся с курпачи, попросил стремянного приготовить кумган с водой. — Перед казнью человек должен совершить омовение.
Пугал бий своего помощника страшными словами.
— Перед чьей казнью?
— Этого тоже никто не знает.
Они вышли на террасу, и Доспан стал сливать из кумгана воду на руки бия. Вода была холодная, обжигала руки и лицо. Айдос только поеживался и пофыркивал. За этим занятием застал бия инах.
— Мир вам! — сказал он торопливо и, не дождавшись ответного приветствия, объяснил причину столь
— Кони оседланы. Надо быть на площади до объявления указа хана. Поспешим!
Кони, верно, были оседланы и ждали всадников за воротами.
С мокрой еще бородой, весь несобранный и неухоженный, Айдос вскинулся в седло, принял от Доспана повод. Смутно и тревожно было на душе у бия. Не к хану отправлялись они, а на площадь, где стояла виселица. Грохотали по-прежнему барабаны, и грохот этот, все усиливающийся, заставлял холодеть сердце. Невольно подкрадывалась мысль о собственной смерти.
Насторожили Айдоса и нукеры, которые кольцом охватили всадников, будто пленных, — не свернуть, не остановиться. Так, в кольце, и двинулись по улицам Хивы.
Теперь Айдос не запрещал Доспану глядеть на дома и минареты. Не до стремянного и его любопытства было бию. Он не отрывал взгляда от Кутлымурат-инаха, ехавшего впереди. Пытался угадать, спокоен ли тот, на жизнь или на смерть ведет своего гостя. Пышная чалма, богато расшитый серебром халат скрывали инаха, но Айдос по движению головы вельможи, по осанке его определил, как он настроен. Ничто, кажется, не заботило бека. Он ни разу не оглянулся, ни разу не проявил интереса к своему спутнику.
Они проехали мимо медресе Шергази-хана с ее строгими глухими стенами. У портала толпились муллабачи, юные, бледные, широко открытыми, полными страха глазами провожавшие всадников. Из этого медресе вышел тот самый богоотступник, которого должны были казнить сегодня. Как короток путь в небытие! Всего несколько ступенек портала. Вчера ты поднимался по ним к престолу всевышнего, сегодня спустишься в преисподнюю. Есть от чего быть бледным муллабачам, есть от чего пугливо жаться к стенам медресе.
Площадь базарная раскинулась за крепостным валом Ишан-калы у самых городских ворот. Когда всадники, влекомые людским потоком, выехали за ворота, было уже совсем светло. Солнце, правда, не поднялось еще, а может, и поднялось, но белый круг его не обозначался на облачном небе. После вчерашнего дождя тучи не рассеялись и, казалось, застыли навечно серым пологом над такой же серой Ишан-калой.
Базар гудел тихо, будто придавили его чем-то тяжелым, и нельзя было ни вздохнуть, ни заговорить, ни закричать. Можно только шевелить почти беззвучно губами. Мертвым был базар, не похожим на себя.
Народ все прибывал и прибывал, вливался в эту молчаливую толпу, объятую страхом, ждущую смерть. Не свою, но все же касающуюся своим близким дыханием каждого.
Перед всадниками люди молча расступились, пропустили их к помосту, что возвышался у тяжелой крепостной стены.
Айдос хотел остановиться поодаль, заслонив себя людьми, но его протолкнули вперед нукеры, вывели почти к самому помосту. Здесь были еще всадники, как и инах одетые в шелковые и парчовые халаты, — знать Хивы. Кони у всех добрые — арабские и текинские скакуны, не хуже Айдосова рыжего. Только стройнее и нежнее: не из степи, из тенистых конюшен.