Нестор Махно

Ахинько Виктор

— Что ж вы творите, а? — причитала толстая тетка в синей шляпке. — А если стены у меня лопнули? А потолок? Хто ремонт оплатит?

— Успокой эту квочку. Дай денег, чтоб не визжала, — сказал Махно Уралову. — Останешься комендантом. Пошли смотреть.

На месте тюрьмы лежала груда кирпичей, досок, бревен, и к ним уже ехали на подводах шустрые бердянцы. Эта их торопливость неприятно задела Батьку. «Вот так бы новую жизнь строили, как рушим старое, — подумалось с огорчением. — А тяпнуть на дармовщину мы бегом!» Он постоял у развалин, представил, сколько мук погребено

под ними, сколько надежд, слез.

— Чисто сработано? — поинтересовался 4 убенко, отряхивая руки.

— Дурное дело не хитрое, — буркнул Махно, и лицо Алексея вытянулось от удивления.

— Может, что-то не так?

— Да нет. Поехали обедать.

В гостинице за банкетным столом Батько предложил назначить комендантом Бердянска Михаила Уралова. Никто не возражал. Все понимали: разговоры о вольных советах хороши, но без власти, хотя бы временной, не обойтись.

Распределив оружие и крепко выпив, гости переночевали, отправились в Мелитополь. Там тоже после митинга взорвали тюрьму. К вечеру прибыли в Большой Токмак. В сквере увидели памятник Александру II из темно-муругого мрамора. Скульптор постарался: лик императора, высоколобого, усатого, в мундире с эполетами, дышал холодной силой и благородством.

— Освободитель! — то ли с иронией, то ли с почтением сказал старичок, что вертелся поблизости, по виду купец или учитель.

— А вы не родственничек ему? — ласково спросил Лев Голик, начальник контрразведки армии.

— Ну что вы? — полыценно замахал ручками старичок. — Куда мне? И к швейцару-то в Зимний не допустили бы! Александр Николаевич крепостное ярмо аннулировал!

Махно слушал, нахмурясь. Для него этот памятник был лишним напоминанием о судьях, полиции, сытой бюрократии.

— Ярмо, говоришь? — зыркнул он на старичка. — Аты сидел в царской тюрьме?

— Нет. Как можно!

— Тогда и не пой гимны. Волю мы не желаем получить ни от царя, ни от Ленина, ни от черта! — изрек он сурово.

Дедок изумленно вздохнул и стоял с открытым ртом, потеряв дар речи. «Что же это за публика? — соображал. — Налетели, как вихрь. А язык-то наш».

— Чубенко, закладывай пироксилин, — приказал Махно. — Ишь ты, рабство он аннулировал!

— Да вы что, православные! — взмолился старичок, падая на колени. — Мой же отец был крепостным, и я пожертвовал последние копейки на сооружение. Побойтесь хоть духов предков!

Но подрывная команда уже снимала с тачанки деревянный ящик, готовила зажигательный шнур.

— Уберите это чучело! — потребовал Чубенко. — Иначе мокрое место останется.

Хлопцы из охраны подхватили деда под руки, понесли, а он все оглядывался потерянно.

А надо знать, что нет дела, коего устройство было бы труднее, ведение опаснее, а успех сомнительнее, нежели замена старых порядков новыми. Кто бы не выступал с подобным начинанием, его ожидает враждебность тех, кому выгодны старые порядки, и холодность тех, кому выгодны новые.

Н. Макиавелли. «Государь». 1532 г.

Тяжелым подвигом и жертвами лучших сыновей своих подвигается

вперед Добровольческая армия в Москву, для освобождения России…

В тылу появились различные банды, шайки дезертиров, не желающих драться, а только грабящих народ… Бомбами будут разрушены и сожжены все дома и места, где соберутся толпы народа и разбойничьи банды Махно.

Газета «Южный край». 9 октября 1919 г.

— Извини, Сева, но ты меня хоть изжуй — не возьму в толк: зачем тебе, умнице, весь мир объехавшему, в Париже, в Америке побывавшему — зачем… Махновия? — удивленно и тихо спрашивал благообразный Кернер, наклоняясь к Волину поближе. Они сидели в одной из комнат особняка миллионера Бадовского в Александровске. Марк Борисович после Одессы ехал в Гуляй-Поле, чтобы встретиться с сыном, и, узнав, что Всеволод уже не кто-нибудь — председатель реввоенсовета у повстанцев, задержался здесь на денек. Ему было край любопытно, чем же можно завлечь еврея в массовый бунт? И не просто участвовать, а занимать большую должность, формально даже выше Батьки Махно?

— Это долгая песня, — усмехнулся Волин. Чувственные губы его тронула ирония. Гость это заметил.

— Буржую не доверяешь? Ах, напрасно. Я, может, ближе тебе, чем весь ваш совет, и с отцом твоим мы были на короткой ноге.

— Скрывать-то нечего. Поверьте! Мы боремся против засилья капитала и власти. Вот, к примеру, этот чудный особняк освободили. Бестактно лишний раз напоминать об этом вам, уважаемый дядя Марк. Есть же вещи деликатные, — говорил Всеволод доверительно, и Кернеру понравились его слова, хорошо поставленный голос.

— Слава Богу, значит, не все потеряно. Меня что поражает, Сева? Это огромное народное движение, бунт, если хочешь, похлеще пугачевского. У аборигенов, конечно, своя история. Запорожские казаки, Хмельницкий, кстати, антисемит, открытый супостат жидов, не тем будь помянут. Ты же, Сева, ничего этого не знаешь. Оно тебе чуждо по крови!

— Ну почему же? Я не столь темен, — запротестовал Волин, скользнув взглядом по желтоватой лысине гостя.

— Да и я не о том! — перебил Марк Борисович тихим и внушительным тоном раввина. — Всемирную историю мы все проходили помаленьку. Но нравы, обычаи, память веков, наконец, что живет и буянит в сердце, — где тебе это взять, хохлатское? Да и зачем оно тебе? Вот о чем я беспокоюсь. Нет-нет, я уважаю народ, среди которого живу. Однако они же насмерть бьются по сути за новый передел земли и наследства предков. А ты за что?

— Тяжелый вопрос, — признал Всеволод. Беспокойные зеленые глаза его то оглядывали непрошеного гостя, то смотрели куда-то в окно, на звезды, что ли. — Тяжелый. Цель у нас ясная — свобода, и национальность для нее безразлична.

— Какая свобода, милый мой? Я разве против нее? Или Деникин, Петлюра, Троцкий? Все — за! Это же лозунг, конфетка, которой манят детей! Вон большевики пообещали мир. Где же он? Или землю крестьянам. Где она? Хоть один рабочий стал хозяином фабрики? Повторяю — это блеф, митинговая утка!