Нестор Махно

Ахинько Виктор

Между тем арестованный Барон, не имевший к делу никакого отношения, проговорился, что как-то заходил с безобидным теоретиком Левой Черным в квартиру на Арбате. Чем она интересна? Ничего особенного, вполне легальное жилье. Да все приезжие анархисты туда наведываются. Какой дом? Кажется, тридцать. А квартира? Позвольте, позвольте… Вроде пятьдесят восемь, но не уверен…

В тот же день там сделали обыск и был оставлен агент, который просидел сутки за вешалкой и слышал, как являлись какие-то типы. Возле дома срочно устроили засаду. Под утро заметили мужичка «с висячими гуцульскими

усами и бородкой», велели:

— Руки вверх!

Но не тут-то было. Шустряк кинул бомбу, которая, по счастью, не взорвалась, и бросился наутек, ранив комиссара. Однако меткими выстрелами бандита сразили наповал, и труп отвезли в ЧК. По фотографии установили, что это некто Казимир Ковалевич.

— Запомните: лучше живой осел, товарищи, чем дохлый лев, — с укоризной сказал Феликс Дзержинский.

Пока разбирались с Ковалевичем — редактором и казначеем Всероссийской организации анархистов подполья — в ту же квартиру на Арбате явились и были взяты еще двое: отчаянный экс Хиля Цинципер и его подруга Фаня. Их усадили на кровать. Дебелый чекист из рабочих или крестьян самоуверенно расхаживал рядом. Другой отправился звонить. Хиля услышал, как он за стеной докладывал:

— Прихватили еще парочку. Да, да. Сидят тут, голубчики… А ежели новые подвалят? Присылайте подмогу… Что, что? Какие сомнения?

Цинципер понял: другой охраны нет. Вскочил и мгновенно выхватил револьвер из-за пояса чекиста.

— Молчи, а то бахну! — прошипел. Растяпа поднял руки. Фаня связала их, сняла наволочку и заткнула рот сторожу. Рядом уложили его товарища и скрылись.

Казалось бы, теперь-то все террористы срочно уедут из Москвы, подальше от греха. Тем более, что у Ковалевича (и это легко можно было предположить) нашли записную книжку с адресами. Но анархисты подполья и не думали о спасении.

— Гибель Казимира и арест Хили с Фаней — печальные недоразумения! — заявил Петр Соболев. Нос его заострился, холодные глаза смотрели по-прежнему непреклонно. На этот раз конспираторы собрались на подмосковной даче.

— А что на очереди? — спросил Сашка Барановский.

— Ты меня удивляешь, боевик. Нас ждет Красная площадь! — отвечал Соболев. — Уже прибыли два вещмешка тола. Вон в углу лежат. Из Брянска едет новый груз, и, чего бы то не стоило, мы выполним свой долг перед тысячами повстанцев Батьки Махно, что гибнут на юге за свободу! Или, может, кто-то устал?

— Оставь это, Петр, — попросил одетый с иголочки старый анархист по кличке Дядя Ваня. — Мы не дети, сознаем, что терроризм ужасен. Но еще хуже — хлебнув свободы, сносить насилие большевиков и молчать. Это… невыносимо!

Получив задания, гости разъехались, а хозяева остались на даче, где была типография и лаборатория по изготовлению бомб…

Между тем, после бегства Хили с Фаней, московская ЧК взялась за дело уже по-настоящему. Была сколочена боевая оперативная группа, куда вошли битые сыскачи: заместитель Дзержинского — Манцев (вскоре его пошлют на Украину для борьбы с Махно), братья Фридманы, другие. Они нащупали. еще одну конспиративную квартиру — ту самую, что принадлежала Марусе Никифоровой.

Там никто не жил. Но днем и ночью стали следить из окон дома, что

был напротив. Никаких подозрительных личностей не замечалось. Наконец появился высокий мужчина в приталенном пальто, зыркнул по сторонам и юркнул в злополучную квартиру. Ему дали выйти и тихо схватили за углом. Обыскали, изъяли: два револьвера, гранаты и главное — ключ. Завели арестованного в квартиру, по документам установили, что это Хлебныйский. Потом он уточнил — Приходько Иван Лукьянович, кличка Дядя Ваня. Он писал в ЧК: «Я старый анархист. На экспроприациях бывал на Украине, принимал активное участие, но в Москве нет».

Манцев терялся в догадках: «Если таким не доверяли, то кто же те, отъявленные? Может, прав Барон — в Наполеоны целили? Поистине великие злодеи!»

Засада затаилась уже в квартире Никифоровой. Знала б она, что так распорядится рок, — десятой дорогой обошла бы коварный Глинищевский переулок! Но к тому времени уже и Маруси не было в живых.

В сумерках послышалось: кто-то вставляет ключ в замок. Чекисты насторожились и схватили «гостя» прямо на пороге. Разглядели. Батюшки, это же опять Хиля Цинципер! Собственной персоной. За ним потянулись другие. К утру арестовали тринадцать человек!

— Чертова дюжина, — пересмеивались чекисты. Но не уходили, ждали новых «гостей». Тут явно была намечена сходка. Значит, пожалуют и главари.

— Маковой росинки во рту не было. Дайте хоть кусочек хлеба, — попросил Цинципер. — Жандармы и те кормили.

— Ишь ты, а где взять? — откликнулся Михаил Фридман. — Мы тоже голодные. Ждали вас, ждали. Нет, чтобы прибежать поскорее!

— Неплохо замечено, — усмехнулся Хиля, потирая руки, — Да вон же на подоконнике. Готовая закуска!

— И рюмку налить? — еще пошутил Фридман, подавая хлеб с посудой.

Уже было светло, когда к дому подошел тот, кого больше всех ждали — организатор и вдохновитель анархистов подполья Петр Соболев. Холодными молочно-голубыми глазами он опасливо взглянул на подоконник и обмер. Условного сигнала — тарелки с хлебом — там не было. Это — провал! Засада! Может, уже и целятся из подъезда!

В первый раз нервы подвели испытанного конспиратора, и он побежал по тихой, пустынной улице. За ним тут же устремились трое чекистов. Петр кинул гранату. Она со стуком покатилась по мостовой и… не взорвалась. Соболев отстреливался из двух стволов. Чекист дернулся и упал. За ним второй. Вот и Тверская. Перебегая ее, Соболев поразил последнего преследователя и свернул в Гнездиковский переулок, совсем выпустив из виду, что там же находится уголовный розыск!

На выстрелы выскочил дежурный и схватил бегущего в охапку. Петр пальнул ему в грудь. Из окна это увидел начальник уголовного розыска и на самокате (так называли велосипед) стал догонять преступника. Соболев кинул оставшуюся фанату, но и она… проклятье!., не взорвалась. Начальник прицелился и разрядил в убегавшего всю обойму.

Теперь следствие знало уже почти всё об анархистах подполья. Многие из них давали показания. Особенно откровенен был Михаил Тямин, полагая, что большевики такие же революционеры, как и он сам, а потому поймут и пощадят его, и отправят, допустим, на фронт.