Нестор Махно
Шрифт:
Билаш выразительно посмотрел на командиров широко поставленными черными глазами.
— Но не для прорыва, — продолжал Батько. — А для пущего обмана, и только!
Он опять умолк, словно давая возможность каждому вникнуть в это коварное предложение.
— Для какого обмана? — не вытерпел Данилов. Непревзойденный снабженец слабо разбирался в боевых тонкостях.
— Ты, Вася, подними кружку и нюхни, нет ли там чего, — усмехнулся Нестор Иванович. Данилов нравился ему всегдашним юмором и оптимизмом. — А потом…
Василий поставил кружку на стол и закивал.
— А куда пойдем ночью, — вел далее Махно, — это нам подскажет Лева. Твои калеки да бабы спят или работают?
— Шуронём их, Батько, — пробасил Зиньковский. — Они’ у меня всегда по стойке смирно!
— Вот и добре. Хай глянут. Может, где смена частей будет или померзнут краснож… Слышь? Уйдут погреться, зазеваются.
— Пронюхаем, Батько…
— А ты, Петренко, поднимай свою пехоту на юго-восток. Дразните их до темноты. Даже за село скачите, чтоб поверили нам. Ясно?
На том совещание закончилось.
Вечером начальнику сорок второй дивизии Николаю Ефимову донесли, что махновцы скапливаются на противоположной — южной околице Андреевки. Готовят прорыв явно там, и артиллерия лупит без умолку.
— Это хорошо. Значит, сможем сменить уставшую сто двадцать шестую бригаду, — решил Ефимов. — Передайте приказ…
В темноте, когда гремел бой на южной окраине, Лев Зиньковский нашел Махно.
— Меняют бригаду, — доложил, потирая руки. — Ту, что ночью сражалась с нами на севере.
— Верные сведения?
— Головой отвечаю.
— Нашо она мне, голая. Пошли еще бабок. Может, липа?
Оказалось, нет. Действительно меняют.
— Вот теперь бьем всем кулаком на север! — приказал Батько Билашу.
Подогретая за день земля, слабый снежок курились туманом. Он поднимался все выше, и в этом молоке повстанцы, сломя голову, ринулись на только что занятые позиции свежей бригады. Красноармейцы не успели оглядеться, не имели ориентиров и растерялись. Половина их была постреляна, изрублена. Более тысячи сдались в плен. Дальше та же участь постигла и бригаду кавалеристов.
Вырвавшись из западни и пройдя ночью около сорока верст на северо-запад, махновцы достигли села Конские Раздоры. Здесь им почти без боя попали в руки еще и обозы тех дивизий, что окружали Андреевку. Оружие повстанцы взяли себе, остальное раздали крестьянам.
Когда Фрунзе доложили об этом, его чуть кондрашка не хватила. Что за наваждение! Замысел-то был обсосан до мельчайших деталей. А негодяй опять ускользнул. И всё войско увел! Как объяснить Ильичу? Не просто увел — взял пленных, имущество! Жуткий цирк! Победителя, генерала Врангеля… клоуном выставил!
Постучав кулаком по столу, Михаил Васильевич присел и написал сгоряча: «Прорыв на север главных сил Махно, окруженных вплотную нашими войсками
Подобная наивность не была свойственна Фрунзе, но гнев и сделанные ранее хвастливые заявления не позволяли серьезно взглянуть на случившееся. Он продолжал: «Всех начальников, независимо от их служебного положения, и их военкомов, виновных в непринятии соответствующих мер и халатном отношении к своим обязанностям, предать суду Ревтрибунала».
Текст этого, явно истерического, приказа передали. Начальника дивизии Николая Ефимова допрашивали и вскоре, по-видимому, не без протекции Троцкого, приняли… слушателем академии Генштаба! Не пострадали и другие.
Кадровые офицеры посмеивались над штатским Фрунзе. Главком Каменев окрестил его последнюю операцию как «Андреевский конфуз». Они оба, однако, и мысли не допускали, что это уже не гражданская война — открытая агрессия. Ведь украинское советское правительство, пусть и приехавшее из Москвы, не имело даже формального договора с Россией о вооруженном вмешательстве.
Ветер швырял в лицо крошки чернозема, смешанного со снегом, и секретарь Совета революционных повстанцев Петр Рыбин, что ехал на штабной тачанке, кутался в одеяло. Но степная метель все равно залепляла глаза, холод лез под полушубок, за шиворот. Бугры, куда они то и дело выкатывались из балок, были голыми, без единого кустика. «Лысина же! Как они тут ютятся?» — удивлялся Петр, с детства привыкший к совсем другим, затишным северным деревням. Там, казалось, и снег помягче, и пурга не столь свирепа. Юг называется. Да тут хуже, чем на полюсе!
Последние дни были кошмарными. Из Конских Раздоров армия повстанцев потянулась в Федоровку, где и заночевала. Перед рассветом, однако, ударили орудия, поднялась паника. Кто наступает, откуда? Бес его разберет. Петр еле успел одеться, вместе с другими бежал по кладбищу, споткнулся, упал на свежую, черную могилку. Потом, правда, затихло. Батько взял инициативу в свои руки. Красных потеснили, даже пленили их полк. Но подоспели новые карательные части с броневиками. Косили уже партизан, которые улепетывали, потеряв знамя, пушки, обоз.
Местность была хорошо знакомая командирам, сёла — свои, коней меняли на ходу, и это позволило оторваться от преследователей. А их, как говорили в штабе, собралось вроде в десять раз больше, чем махновцев. Ринулись в Донбасс. Там чуть отдохнули, покуражились и назад. Опять заняли Федоровку. Но покоя не нашли. Разведка донесла, что ночью будет налет. Штатскому Рыбину казалось — это уже всё, конец! Комиссары озверели, загнали их, обложили, как волков.
Батько и здесь нашел-таки хитроумный выход. Оставил на окраине села захваченную накануне тяжелую гаубичную батарею, приказав бить напропалую.