Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
Отчего же на эти выросшие прежде времени и не на месте, линялые, как на застиранных вышитых рубашках, «Василечки» откликались ваши сердца? Оттого, что в каждое слово певица вливала кручину разлюбленной, оглядывающейся на свое прошлое и в его еще недавно осиянной близи видящей осеннюю жухлую хмурь…
Что так скучно, что так грустно?День идет не в день…А, бывало, распевал я,Шапка набекрень.Эй вы, ну ли, что заснули?Шевели-вели!Удалые, вороные,Гривачи мои!С песней звонкой шел сторонкойККалиса Петровна пела эту песню соло – то с непереносимой тоской разлуки, то с пугливым восторгом любви, то с бесшабашным отчаянием.
Припев подхватывали ее подруги, и в этом трио явственно различался голос той, что пела песню о недоле, его медовой густоты звук.
Только однажды промелькнула мимо меня захолустная эта певица цветистым и благоуханным, звучащим дивом, но след от встречи остался.
…Рядом с новыми всходами пышнели даже блеклые «Василечки», И не пахло от них клеветой, и не пахло от них злобой.
Красноармейцы, маршируя, горланили какую-то песню с припевом, в котором ее автор обнаруживал, по-видимому, близкое знакомство с дворцовыми нравами и психологическое чутье, помогавшее ему почувствовать весь строй души последней русской императрицы:
Распутина любила,К Распутину ходилаСаша поздно вечерком.За неимением своего бралось чаще всего чужое. Красноармейцы пели старинные народные песни со злободневным припевом. Насолил Советской власти Остин Чемберлен – готово дело: Перемышль и его окрестности оглашаются воинственным рефреном. Как говорится, «пришей кобыле хвост»:
Вдоль да по речке, вдоль да по КазанкеСизый селезень плывет…Чемберлену по салазкам,По его стеклянным глазкам Вдарим – бей,Вдарим – бей,Вдарим посильней!Пели старые «жестокие» песни, ничего к ним не добавляя и не переиначивая их. Пели красноармейцы, пели мы, школьники, на строевых занятиях, маршируя в поле или по улицам;
– Знаю, ворон, твой обычай:Ты сейчас от мертвых телИ с кровавою добычейК нам в деревню прилетел.Где же ты летал по свету,Все кружась над мертвецом?Где же ты похитил этуРуку белую с кольцом?– Расскажу тебе, невеста,Не таясь перед тобой:Под Варшавой есть то место,Где кипел кровавый бой.Бой кровавый, пир богатыйБуду помнить целый век.Но пришел туда с лопатойНенавистный человек……………………………………….Пели и новые песни, но ни слова, ни напев не уходили в народ:
Белая армия, черный баронСнова готовят нам царский тронНо от тайги до БританскихВеликолепна здесь и достойна увековечения эта долженствующая неудержимость, эта наша всегдашняя добровольная принудительность!
После мейерхольдовского «Леса» получила широкое распространение народная песня прошлого века, которую в спектакле Мейерхольда играл на гармонике Петр. На этот мотив была кем-то сочинена песня «Кирпичики», перед которой «Акробат» или «Васильки» кажутся стихами Аполлона Майкова или Ал. Конст. Толстого:
Но, как водится, безработицаРазмахнулась в рабочую грудь:Сенька вылетел, а за ним и я,И всего двести семьдесят душ.Народ услышал в этой песне народный напев и за напев полюбил ее.
…В 23-м году жизнь шепнула Перемышлю: затишье обманчиво!..
Арестовали Петра Михайловича Лебедева.
Когда он еще сидел в калужской тюрьме, к нам пришли вечерком Георгий Авксентьевич и Юра Богданов. Пользуясь тем, что мать с теткой ушли, мы устроили «концерт». Георгий Авксентьевич обладал красивым голосом, но слух у него подгулял. Юра обладал абсолютным слухом, но голоса у него не было никакого. Я не мог похвастаться ни тем, ни другим. Несмотря на горькую участь, у всех троих была смертная охота попеть. Обычно репертуар нашего трио складывался из народных лирических песен. А тут мы почему-то затянули «Варшавянку»:
Вихри враждебные веют над нами,Темные силы нас злобно гнетут…Никто из нас троих тогда не сознавал, что вихри враждебные пока еще только действительно веют, но что скоро им суждено достигнуть силы аравийского урагана. Внутри нас шевелилось предчувствие, вызванное бедой Петра Михайловича. Оттого мы с такими мрачными лицами, с такой заунывной строгостью пели «Варшавянку».
В том же году, но только раньше, весною, после митинга «в честь убийства Воровского», перемышльские коммунисты, ружья «на плечо», прошлись по главным улицам города. Я с другими мальчишками шел по тротуару и глазел. Демонстранты пели песню, которую я тогда услышал впервые:
Сказал Троцкий, вождь пролетарский:«Бросай свое дело, в поход собирайся».Мы смело в бой пойдемЗа Власть СоветовИ как один умремВ борьбе за это.Пролетарские поэты посвящали пролетарскому вождю, вышедшему из еврейской буржуазии, стихи: Санников – «Восстание паровозов», Безыменский – «Песню о шапке». Оба эти стихотворения с посвящением я нашел через год в «Антологии революционной поэзии», выпущенной в виде приложения к выходившему при «Известиях», под редакцией Луначарского и Стеклова, еженедельному журналу «Красная нива», который мне как подарок ко дню рождения выписала мать. Много позднее я узнал, что спектакль «Земля дыбом» Мейерхольд посвятил Троцкому.
21 января 24-го года – смерть Ленина. После траурного заседания к нам пришел Георгий Авксентьевич.
– Хотел бы я присутствовать при встрече Ленина с Николаем Вторым в потустороннем мире, – заметил он. – «Ведь ты со своим НЭ-Пом пришел к тому же берегу, от которого отчалил, – мягко скажет ему Николай Александрович. – Стоило ли, мой друг, огород городить? Стоило ли русскую кровушку лить океанами? Опять в России по-старому, только – тех же щей, да пожиже влей. При мне была прекрасная литература. Куда все лучшие писатели девались? Где мои любимцы – Аверченко и Тэффи? Даже Максим Горький – и тот за границей. При мне какая опера была! Где теперь вышедший из народа певец «Дубинушки»? При мне какой балет был! Где теперь Кшесинская, Карсавина, Павлова? Где Художественный театр? Все от тебя убежали». (Художественный театр в 24-м году был на гастролях в США.)