Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
– Рабинович… имеет право с жесткой койки тюрьмы перейти к очередному чертежу советского строительства, – утверждал защитник Оцеп.
О Юсевиче и Горлецком, которых суд приговорил к расстрелу, защитник Малянтович сказал, что они «совершенно неповинны в тех преступлениях, которые привели их на скамью подсудимых… уличающие Юсевича показания Матова являются злостным оговором, в котором Матов в закрытом заседании признался…».
Улики против Антонова Малянтович назвал «смехотворными».
– Привлечение Антонова на скамью подсудимых надо считать одной из загадок процесса, – заявил он.
Итак, стройности ансамбля не достигли. Но зато в язык официально-юридический и в речевой обиход проникли слова «вредительство» и «вредитель».
В мае 29-го года в «Известиях», которые тогда уже имела материальную возможность выписывать моя мать, я прочел сообщение ОПТУ.
ОГПУ доводило до сведения граждан СССР, что оно раскрыло контрреволюционные вредительские организации на железнодорожном транспорте и в золотоплатиновой промышленности. «Идеологическими вдохновителями и практическими руководителями» этих организаций ОГПУ объявило бывшего председателя правления Московско-Кавказской железной дороги, а при Советской власти – начальника экономической секции центрально-планового управления Народного Комиссариата путей сообщения фон Мекка; в мировую войну начальника перевозок при царской ставке, а при Советской власти члена центрального комитета НКПС по перевозкам Величко и министра торговли и промышленности в эпоху Временного правительства, коменданта защиты Зимнего дворца в Октябре 17-го года, а при Советской власти – профессора Ленинградского горного института Пальчинского.
«Коллегия ОГПУ в заседании своем от 22 мая, рассмотрев дело вышеуказанных организаций, постановила: фон Мекка Н. К., Величко А. Ф. и Пальчинского П. А., как контрреволюционных деятелей и непримиримых врагов советской власти, расстрелять.
Приговор приведен в исполнение.
Остальные участники указанных к.-р. организаций приговорены на разные сроки заключения в концлагеря».
Под сообщением – подпись: «Зам. председателя ОГПУ Г. Ягода».
В тот день, когда я прочел сообщение ОГПУ, фамилия одного из главпалачей, которую я до переезда в Москву произносил неправильно, ударяя ее на первом слоге, впилась в мою память.
Как явствует из сообщения, эти люди были казнены и отправлены на каторгу без суда. Шахтинское дело показало ОГПУ, что не сдавшихся во время следствия выволакивать на суд невыгодно.
В моем классе одним из лучших учеников по обществоведению был Ваня Миронов. Разбирая какой-то сложный вопрос, обществовед обратился к нему:
– Ну, Миронов, «Бухарин» наш, что скажешь ты?
Так вплоть до окончания школы Миронов у нас в «Бухариных» и ходил.
На стене нашего выпускного класса в 28—29-м году висела вся «кремлевская девятка», как тогда называли за границей Политбюро.
Среди других членов «девятки» на нас смотрел и редактор «Правды», он же секретарь ИККИ, Бухарин, и председатель Совета Народных Комиссаров СССР Рыков, и председатель Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов Томский.
В апреле 29-го года мы с матерью проводили каникулы в Москве, и там уже только и разговору было, что о новой оппозиции, которую возглавляют Бухарин, Рыков и Томский, что они против ликвидации НЭПа, против сталинских темпов индустриализации и политики Сталина в деревне и что дела Сталина – швах: из видных деятелей его поддерживают всякие ничтожества вроде Молотова, которого Бухарин прозвал Каменная Жопа. Даже Калинин, хоть и пьяниссимо, но подпевает «правым». Даже член Политбюро, Нарком путей сообщения Рудзутак, хотя его и прозвали: Рудзу-так, Рудзу-этак.
В 29-м году я окончил среднюю школу 16-ти лет. Ни один вуз не принял бы у меня документов. Надо было год подождать. Да, но какую дорогу выбрать? Идти на литературный факультет мне отсоветовали все в один голос – и москвичи, и мои учителя, и
– Ведь у тебя руки как крюки, – с полным основанием утверждал Георгий Авксентьевич. – А с твоей впечатлительностью ты при первой неудаче или бросишь врачеванье и не будешь знать, куда себя приткнуть, или повесишься.
Думали-гадали, судили-рядили и наконец остановились на том, что в 30-м году я буду держать экзамен на отделение иностранных языков: пусть это и проселочная, а все-таки литературная дорога.
Я сдался не без борьбы. Я терпеть не мог говорить на каком-нибудь другом языке, кроме русского, – такова моя особенность, с которой мать ничего не могла поделать еще в ту пору, когда я был подобен воску. В моей детской и юношеской нелюбви не только к устной практике, но и к иностранным языкам вообще, как это ни странно, повинна такая превосходная учительница, как моя мать. Для домашнего чтения по-французски она давала мне сохранившиеся у нее с детства изделия графини де Сегюр: «Les malheurs de Sophie», «Lespetites filles models» [49] . По-русски я читал Леонида Андреева и Федора Сологуба. Что же занимательного могли представлять для меня приключения до тошноты примерных девочек Камиллы и Мадлены, противопоставляемых злополучной Софи?..
49
«Несчастия Софи», «Примерные девочки» (франц.).
Готовясь в вуз, я читал – правда, в отрывках – больших французских писателей: от Рабле, Мольера и Бомарше до Мопассана и Доде. Понятно, после графининого сюсюканья меня оглушили громовые раскаты настоящего французского языка. После мелководных школьных учебников я захлебывался в его море и насилу выплывал. Но то были трудности не отпугивающие, не расхолаживающие, а подхлестывающие, вдохновляющие. Когда французская фраза, не утратив при переводе смысловых оттенков, звучала у меня по-русски, я испытывал удовлетворение подмастерья, который видит, что вещь, над которой он трудился с увлечением, сработана им на совесть. Так я стал переводчиком: стерпелось-слюбилось.
Я окончил девятилетку с так называемым педагогическим уклоном. В 9-м классе нам преподавали методику русского языка, методику арифметики и, конечно, педологию. Мы ходили в перемышльскую начальную школу и в однокомплектную, двухкомплектную и четырехкомплектную сельские школы на «пассивную практику» и сами давали уроки в присутствии наших руководителей. Летом я защитил дипломную работу на тему «Самоуправление учащихся» и получил право преподавания в начальных школах. Однако надевать на себя учительский хомут значило заранее отказаться от подготовки в вуз. У сельских учителей отнимала уйму времени не столько школа, сколько участие в бесконечных «кампаниях». А засесть дома, когда в районе не хватает культурных сил, – это было мне не по нраву. И я, выделив себе достаточно времени для занятий французским языком, поступил «ликвидатором неграмотности» в село Корекозево. Это означало, что я должен был три вечера подряд – в четверг, пятницу и субботу – обучать чтению, письму и арифметике малограмотных жителей и, главным образом, жительниц Корекозева, как пожилых, так равно и молодых. Получал «ликбезник» половину жалованья сельского учителя – двадцать с чем-то рублей в месяц.