Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1
Шрифт:
Слушали меня внимательно и без усмешечек. На сей раз я говорил вполне искренне. Мне придавала духу наивная вера, что опыт с коллективизацией не повторится: «фокус не удалей», факир оскандалился. Разве мог я предвидеть, что это всего лишь усыпляющая бдительность противника передышка, что это очередной изворот никогда не отменявшего, а лишь в силу крайней необходимости откладывавшего свое представление факира?.. По своему обыкновению он свалил вину на других. Слетели все, от секретаря Московского комитета партии Баумана, чье место заступил очередной сталинский фаворит Лазарь Каганович, и до перемышльских райкомовцев и райисполкомовцев.
Осенью я уехал из Перемышля в Москву, и новые люди вновь принялись сгибать крестьян в колхозную дугу уже не при мне.
…Занятия
…В Великую Субботу я днем заглянул в городской сад.
Я подошел к откосу. С откоса – вид на Оку, на дорогу в Перемышль. Слева от моста – смешанный лесок. Справа – овраги, деревни, поля и перелески, поднимающиеся к горизонту.
…С какой отрадной, с какой подмывающей тоской смотрел я когда-то на родную дорогу! Теперь я тоже, наезжая в Калугу, смотрю на нее с тоской, но только уже с безотрадной – с тоской, какою тоскуют одинокие старики: она меня не зовет, оттого что-некуда и не к кому звать…
…В Великую Субботу 30-го года день был исполнен первозданного ликования – только весной выдаются такие дни. При взгляде на дорогу меня, конечно, потянуло в близкую даль, но на этот раз не с обычной властностью: сегодня я пойду к пасхальной заутрене, я услышу «Христос воскресе» – то, что моему слуху дороже всего на свете, то, ради чего все-таки стоит жить на моей грешной, на моей страшной, на моей безумной, на моей несчастной и все-таки прекрасной земле. В душе моей по-предпасхальному светло и тихо. «Осияй меня светом лица Твоего!..» [50]
50
Псалтирь, 118, 135. Неточная цитата.
И тут я вдруг подумал: «Могу ли я простить Сталину человеческие страдания, которые я видел воочию? Могу ли я простить ему то, что он сделал с земледельцами, с духовенством, с мастеровыми?» Ответил я, не виляя перед самим собой: «Да, могу, но только ради “торжества из торжеств” [51] . Всепрощающее величие истинно христианского духа мне недоступно. Пройдет праздничный подъем – и у меня уже не хватит сил перебарывать ненависть». В 27-м году, после расстрела двадцати, я стал идейным противником того, чему с самого начала было дано умышленно ложное название, которое я употребляю на страницах своей книги всегда условно: я стал сознательным, хотя и совершенно бездеятельным противником «советской власти. Фигура Сталина мне, мальчику-провинциалу, была тогда не ясна. Этой зимой я понял, что в настоящее время зло исходит от него; остальные – пешки в его руках, начиная с ближайших пособников и кончая секретаришками райкомов. Он не просто хищник, а хищник трусливый: чуть что – в кусты, и это, быть может, самое мерзкое в нем.
51
Пасхальный канон, песнь 8.
В 30-м году поступавших в высшие учебные заведения экзаменовали только по предметам, которые они избрали своей специальностью. Летом я выдержал экзамен на переводческий факультет Московского института новых языков. Учебный год начинался в первых числах октября.
…Я уезжал из Перемышля – в сущности, навсегда, хотя в тот день я не в силах был это себе представить – с горестным счастьем в душе. И горе отрыва от жизни привычной торжествовало над счастьем отлета в новую жизнь.
…По обеим сторонам дороги золотела, багрянела, горела, пламенела, рдела листвою, ало пылала, полыхала закатом Осень. И казалось мне, что это лучшая, самая юная пора моей молодости зажгла многоцветные, праздничные, прощальные огни.
Москва, октябрь – ноябрь 1970
Часть вторая
…как
Все души милых на высоких звездах…
Москва
…И вот я московский студент. Я сравнительно скоро научился нырять в толчею на улицах и плыть в ней так, чтобы по возможности не сталкиваться со встречными и не задевать обгоняемых, Я научился висеть на подножках трамваев и автобусов, ввинчиваться в пробку, образуемую стоящими в проходе, и, работая плечами и локтями, протискиваться к выходу. Меня скоро перестал раздражать почти непрерывный, злобный звон наступавших друг другу на пятки трамваев и собачий визг их колес на поворотах.
Перенаселенность города москвичи уже тогда ощущали на своих боках. Москва была не приспособлена к тому, чтобы стать столицей. Революция расплодила в ней великов множество учреждений – от народных комиссариатов и институтов до курсов и домоуправлений. В начале НЭПа сюда хлынули жители провинциальных городов. В «год великого перелома» сюда бежала от коллективизации и от раскулачивания крестьяне, устраивались дворниками, устраивались на производстве, ютились в промозглых подвалах, в холодных бараках. Городской трамвай не справлялся с перевозкой толп. Постоянные, мучительно долго рассасывавшиеся заторы на трамвайных путях, редко ходившие автобусы испытывали терпение спешивших домой, промерзших, изжарившихся на солнце, "промокших под дождем рабочих и служащих. Трамваи извивались красными змеями, останавливались, ползли дальше, снова останавливались. Ежевечерне обвивали они безнадежно неподвижным кольцом Лубянскую площадь, через которую лежал мой путь в институт.
Пестрое зрелище являла тогда собою Москва. На ее кривоколенных улицах еще кое-где доживали НЭП, военный коммунизм, Россия дореволюционная. Было что-то патриархально-провинциальное в толстозадых кутафьях-стрелочницах, при приближении трамвая переводивших стрелку и вновь усаживавшихся около рельсов на складные стулья. Еще существовали китайские прачечные. Китайцы торговали на Сухаревском толкучем рынке чаем, который в магазинах «выдавали» теперь гомеопатическими дозами по карточкам. А на бульварах «ходи» торговали чертиками «уйди-уйди». На углу Кузнецкого и Петровки играл слепой скрипач, в холода повязывавший голову платком. Его картуз лежал на тротуаре, и туда сердобольные прохожие бросали мелочь. В крытом проходе между Театральным проездом и Никольской, близ памятника Первопечатнику просил милостыню бронзоволикий старик с седыми космами по плечам. На груди у него висела дощечка с надписью: «Герой Севастополя». По Кузнецкому мосту, по правой стороне, если идти от Тверской, важно шагал от Рождественки до Неглинки величественный еврей и убежденно картавил:
– Гарантированное срэдство от мозолей, бородавок и пота ног! Гарантированное срэдство от мозолей, бородавок и пота ног!
Его перекрикивала разбитная бабенка – как видно, гроза своих соседей по квартире:
– Капсюли, капсюли для примусей! Капсюли, капсюли для примусей!
Беспризорники все еще разъезжали на трамвайных буферах, зимой грелись у асфальтовых котлов, пели в трамваях – чаще всего дуэтом, он и она, – мещанские романсы вчерашней и позавчерашней выпечки:
Как на кладбище на ВаганьковскомОтец дочку зарезал свою…