Невеста смерти
Шрифт:
Ренита с недоверием скосила на него глаз:
— Ну ладно. А зачем вдруг так?
Он подхватил ее на руки:
— Приворотное зелье сварить для одной постоянно убегающей и прячущейся красавицы. Чтобы замечала среди всей этой толпы мужчин одного-единственного, который ее любит настолько безумно, что даже свою жизнь перевернул.
— Ты о чем? — она испуганно обхватила его шею обеими руками.
— Ренита, если бы не ты, вряд ли я бы согласился служить Риму.
— Понимаю. Но я думала, это из-за Гайи.
— И из-за нее. Но это разное. Вы с ней разные. Она воин. Воин, прекрасный во всех отношениях…
— Была, — уронила Ренита, и две слезы скатились по ее щекам, упав на его грудь.
Таранис жестоко боролся с собой — сказать ли ей? Вернулся же в открытую Дарий. И все сделали вид, что так и должно быть.
Он мысленно вернулся к той ночи, когда сидел в засаде на крыше инсулы, расположенной очень удобно, почти у верхнего изгиба Целия так, что с нее открывался вид сразу на несколько улиц, и ему оставалось только успеть переместиться по покатой, покрытой глиняной хрупкой черепицей крыше или проползти под стропилами. Он выбрал путь под стропилами — не потому, что боялся соскользнуть вниз, а потому, что это исключало опасность случайного падения черепицы, что невольно заставило бы поднять голову наверх проходящие мимо друг за другом патрули урбанариев и вигилов. Таранису сверху было не только хорошо их видно, но и слышно — мужчины, утомленные бесконечным ежедневным кружением по улицам города в поисках тех, кто так или иначе может нарушить ночной покой его жителей. Впрочем, нарушить покой — дело относительное в Риме, по которому всю ночь, строго соблюдая закон, установленный Юлием Цезарем, сновали груженые повозки. Они громыхали обшитыми металлом деревянными больними колесами, но хотя бы не сбивали своими бортами людей с узких переходных проходов на низко опущенную, всегда заваленную отбросами и навозом мостовую. Мостовую постоянно чистили государственные рабы, подчиненные курульным эдилам — но скорость, с которой жители заваливали улицы, превышала скорость, с которой вывозили мусор. Опять же, даже сам Цезарь решил, что днем могут проезжать беспрепятственно наравне с вигилами и весталками — повозки мусорщиков.
Таранис притаился у слухового окна, выбирая себе позицию для стрельбы и прислушиваясь к тому, что делалось на улице.
Урбанарии вяло переговаривались с каким-то загулявшим, судя по речи, вольноотпущенником:
— Так живешь ты где?
— В доме.
— Хорошо, что не в фуллоновой нише за чашей. Дом-то на какой улице?
— Ну такой… Как эта… Но не эта…
Урбанарий хмыкнул:
— И вот куда тебя? Пойдем-ка, проспишься, — урбанарии хотели отвести гуляку в помещение при своем отряде, где префект урбанариев принимал решения о наказании доставленных воров, разбойников и прочих возмутителей спокойстия, а у входа висели для острастки покрытые засохшей кровью плетки, которыми наказывали тех, с кого штраф взять не получалось, а сажать на казенные хлеба в Маммертинскую тюрьму было много чести.
Но пьяница имел свое мнение на тему, где ему проводить эту ночь, и стал отчаянно сопротивляться урбанариям. Те сначала попытались увещевать:
— Придурок, себе же хуже делаешь! Добра же желаем! Наказывать еще вроде не за что. Отсидишься до рассвета, а так попадешь в руки не нам, а разбойникам, будь они прокляты.
А затем, устав препираться, все же скрутили, наподдав для острастки пару раз и удалились вместе с возмущенно что-то бормочущим дядькой.
На улице ненадолго воцарилась тишина, но затем проехала большая, запряженная четырьмя попарно поставленными быками, груженая целой горой толстых дубовых бревен. Края бревен на поворотах задевали края пешеходных дорожек, расположенных как раз у верхнего края колеса, а на особо узком повороте даже снесли неловко поставленную или уже кем-то сдвинутую фуллонову чашу, и глиняный сосуд с оглушительным хлопком свалился на мостовую. На крышу шестого этажа, где притаился Таранис со своим луком, запах накопленной за день мочи не проник, но мужчина явственно ощущал ту уже готовую смесь запахов большого города.
Снова тишина. Шаги подбитых металлическими гвоздями кальцей на двойной деревянной подошве кальцей вигилов. Вот грохнуло, упав на камни, опоясанное двумя железными кольцами деревянное ведро, следом раздался звонкий голос молодого вигила, пославшего вслед ведру пугающее проклятие, причем с заметным германским акцентом. Его спутники расхохотались, но спохватились, что уже глубокая ночь. И торопливо удалились.
Вот снова кто-то появился на перекрестке, и Таранис тоже выругался — совсем не слышно, себе под нос. Его терпение
Ошеломленный Таранис подполз еще ближе к щели, наблюдая, что же будет дальше и к чему все это представление. В том, что это именно представление, он уже не сомневался. Но для кого? Он видел, что в инсуле напротив кто-то поплотнее задернул тряпкой окно на третьем этаже. Еще в нескольких окнах промелькнули темные силуэты — но позже, чем начались странные действия мужчин. И те, кто что-то и видел — видели убегающие вооруженные фигуры, растворившиеся в переулке.
Загрохали по мостовой кальцеи и доспехи урбанариев, с другого угла неслись вигилы, громыхая ведрами. Улица и ближайшие переулки заполнились криками:
— Лови!
— Перекрой переулок!
— Гоните за нарядом с Виминала! Нам надо подкрепление!
— Что горит?!
И все перекрывающий истошный женский крик из окна:
— Убили!!!!!!
Во всем этом гвалте, скупо освещенном факелом вигилов, Таранис увидел слишком знакомый блеск кровавых пятен на стене и камнях, и еще — наруч с перерубленным ремешком, валяющийся в этой луже. Зрением боги не обидели Тараниса — и он увидел со своего шестого этажа то, что могли бы не разглядеть люди с высоты собственного роста: чеканный узор, рассказывающий о похищении Елены Прекрасной. Он похолодел — это был наруч Гайи, причем сделанный специально для нее, от наградного, недавно врученного торжественно перед строем комплекта, куда входили такие же поножи и бальтеус.
С удивительной скоростью ворвались на белых горячих конях спекулатории, разом заполнив собой всю улицу:
— Всем оставаться на своих местах. Граждане Рима, все спокойно. Возвращайтесь к своим постелям.
И под их уверенными голосами окна тут же опустели и закрылись еще плотнее — не потому, что люди так уж были послушны. Просто связываться с когортой спекулаториев почему-то никто не хотел, и даже само название произносили шопотом и с придыханием. Таранис увидел, как двое прискакавших воинов спешились, поставив коней так, что даже шустрые вигилы не успели подойти поближе к разлившемуся на улице кровавому пятну.
— Спасибо, — энергично кивнул один из спекулаториев вигилам. — Возвращайтесь на свой обход.
Вигилы кивнули и удалились — они не особо старались вмешиваться во все, потому что и своих дел хватало. А так еще и заставят водой из ближайшего водоразборника замывать пятна крови — мол, у вас ведра в руках, а эдила еще будить надо.
Урбанарии о чем-то негромко переговорили со спеклаториями. И Таранис уловил лишь обрывки их слов:
— Ну не успели. Да все мы понимаем! А пьянь куда? Мы и пьянь должны собирать, и повозки проверять и еще ваших же охранять? Где трупы-то кстати? Мы прибежали, вроде не увидели.
— А глаза не пробовали на дежурство брать с собой? И голову? — рыкнул второй спекулаторий, наглухо закрытый черной маской, подходя к ним с телом, завернутым в плащ, на руках. — Почему я нашел сразу, едва сделал два шага за угол?
— Да мы ж там были! — залепетал урбанарий, совсем как недавний задержанный им пьяница.
— В прошлой жизни? — с холодной я звительностью осадил его спекулаторий. — Так, парни. Вы влипли. Наряд ваш не пойми чем занят, кроме охраны порядка. Понятно, пьянь ловить легче и штрафовать поутру, чем разбойников с мечами.