Невидимая сторона. Стихи
Шрифт:
в шелк и бархат разодета
бегающие цветы!
Яркой музыкою дышит
гор цветущий небосвод.
Кто хоть раз ее услышит,
тот с собою унесет —
в желтый узор
перелиться готовое
таджикское красное,
таджикское лиловое…
У лета времени немного —
Уже созрела недотрога.
Стручки стреляют семенами
в руках снующей детворы. Знобит грядущими снегами
еще зеленые дворы.
И августовский ветерок
таит ноябрьский холодок.
Хотя еще придет награда — сентябрь с пакетом винограда.
ТБИЛИССКИЕ БАНИ
На Майдане
в Пестрой бане,
в номерах, где Пушкин был,
Зурико
меня и Саню
серной баней угостил.
Друг за другом
входим трое,
как в отшельнический скит.
…В беломраморном покое
тишину струя дробит.
Льет из трубки
в камень чаши
недр подземных вечный дар,
не остывший, не угасший —
от струи исходит пар.
Запах серы —
запах ада.
Только чувствую душой:
это — райская награда,
недостоин я такой.
Сухощавый, как отшельник,
старец
вышел на порог.
Держит он в руках не веник,
а батистовый мешок.
/
Мылит он его сначала,
дует он в него потом.
И — как сказка зазвучала
встал он
с мыльным пузырем!
(Говорят, неискушенный,
другом не предупрежденный,
лишь факир к нему шагнул,
Пушкин крикнул:«Караул!»)
Мы же крякали блаженно,
как по очереди таз
раскаленной мыльной
обдал каждого из нас.
Распростерт
на мрамор жаркий,
в мыльном облаке паря,
таял тела я огарком
под атакой пузыря.
И когда
лишь только души
оставались нам троим,
банщик встал под тихим душем,
как усталый серафим.
Выйдя на асфальт тбилисский,
чуя крылья у лодыг,
я увидел —
небо близко.
И слегка взлетел на миг.
ЗАЛ ОЖИДАНИЯ
Большой или малый,
везде неизменен
зал ожиданья вокзала.
Всегда на скамье, подогнув колени,
спит в кепке мужчина усталый.
Вечно сидит—караулит поклажу
тетка, вытянув ноги.
И бродит по залу бдительным стражем
милиционер одинокий.
А в стороне, будто некуда деться,
гоня недвижное время,
всегда пребывают
мадонна с младенцем,
сразу одни и со всеми.
Вечно подросток в солдатской форме
дымит в дверях папиросой
и смотрит, как снова бегут по платформе
два беспризорных барбоса.
В этой иконе, висящей по свету,
где все известно заране,
только цыгане то есть, то нету —
на то они и цыгане.
ОБ ОДНОЙ СУДЬБЕ
Санинструктор Клава ушла на фронт после детдома. Ей было 17 лет. Помню — была курноса. Помню — возникла на миг из военного грома. Черный на ней полушубок, на боку — пистолет.
В день тот морозный Клаву мама поила чаем. Кладовку всю перерыла, чтобы ей свитер найти. А больше об этой Клаве мы ничего не знаем. Нам принесли похоронку, некому больше нести.
Кроме детдома и фронта, что видела девочка Клава? Даже могилы нету. Будто и не жила. Конечно, защитница Родины. Конечно, и честь ей и слава. И все же сжимается горло. Такие, читатель, дела.
ВЕЧЕР ПЕСНИ
Певица,