Невидимки
Шрифт:
Лулу кивает и теребит ручки сумочки, которую держит на коленях. Впрочем, «сумочка» — это слишком слабо сказано. В нее вполне поместился бы кокер-спаниель.
Когда Лулу все же поднимает на меня взгляд, — я не уверен, но похоже, что в глазах у нее стоят слезы.
— Рэй, мне очень жаль, что все так случилось. Я… Они действительно иногда собирают всякие грибы и ягоды и едят их потом… Наверное, тут легко ошибиться…
— Ага.
Я минуту лежу с закрытыми глазами. После жгучего солнца передо мной плавают пламенеющие разводы, похожие на чудищ с длинными клыками и грязными когтями.
Лулу
— Рэй, я правда очень сожалею, что все так произошло. Мои родные сводят меня с ума, но они неплохие люди. Они никогда не причинили бы вам зла намеренно. Иво… я знаю, он порой производит впечатление человека не очень… вежливого, но он любит своего мальчика всей душой. Он искренне признателен вам за все, что вы для него сделали: устроили к специалистам и прочее.
Я не знаю, что сказать. По-моему, я ни в чем напрямую его не обвинял.
У меня мелькает мысль: если Лулу с ними не виделась, откуда она знает, что он признателен?
Она кивает на дверь моей палаты:
— Врачи говорят, вы поправитесь. Надеюсь, вас скоро выпишут.
— Спасибо. Но вы должны предупредить Иво… на тот случай, если он не знает. Это очень опасно.
— Да-да, непременно.
Меня не отпускает ощущение, что нужно вспомнить что-то важное. Что-то, касающееся ее.
Только я, хоть убей, не могу сообразить, что это.
Лулу избегает встречаться со мной глазами и смотрит куда-то перед собой, покусывая ярко накрашенную губу. Сочная красная помада полустерлась, и губы кажутся расплывчатыми и воспаленными. Выбившаяся из заколки прядь темных волос длинным завитком ниспадает вдоль лица — удлиненная S, самая прекрасная из всех линий, если верить китайским философам, абрис бедра и талии женщины, лежащей на боку…
«О, детка, ты не представляешь. Ты не представляешь, что ты со мной делаешь».
— А знаете, я тут кое-что нашел, — выпаливаю я очертя голову, потому что мне вдруг становится страшно, что Лулу сейчас уйдет; я чувствую, как ее внимание ускользает куда-то, норовит улетучиться, а я хочу завладеть им снова. — Я как раз собирался рассказать об этом Тене, но не сложилось…
Я пытаюсь пошевелить правой рукой, но она не повинуется. Все еще бесполезный придаток.
— Это о Розе. О том, что…
На лице Лулу отражается беспокойство, и она наклоняется ко мне. И внезапно, точно ужаленный тысячей электрических ударов, я понимаю, что ее ладонь лежит на моей. На моей правой руке, покоящейся поверх одеяла в пластиковом браслете, точно мертвый освежеванный кролик; обладающей примерно той же степенью чувствительности. Лулу держит меня за руку. Ну, конечно, не держит, но касается ее — я вижу это краешком глаза. Очень в ее духе: она касается меня, когда я парализован — или, возможно, именно по этой причине. Ну конечно, проносится мысль, именно таких она и любит. Я ничего не чувствую. Ничегошеньки. Хотя и воображаю, что чувствую все.
Я дорисовываю чувства в моем воображении.
— О чем? — спрашивает она.
И я вдруг понимаю, что не
— Вы рассказывали мне о костях, которые там нашли. Вы об этом?
Я открываю рот, чтобы что-то объяснить. Человеческие останки… Да. И было что-то еще, я уверен в этом, но мысль ускользает, не успев оформиться. Может, если говорить шепотом, Лулу наклонится ко мне поближе, ее ухо окажется в дюйме от моих губ. Может, я даже смогу уловить ее запах, запах сигарет и духов.
Тут она перехватывает мой взгляд, устремленный на наши руки, и, хотя я пытаюсь никак не реагировать, поспешно убирает свою и принимается рыться в недрах необъятной сумки. Что она там ищет? Ответ? Ее рука выныривает оттуда. Без улова.
— У вас усталый вид. Ладно, не буду больше вам надоедать.
«Нет! Нет! Хотя бы еще немного!»
— Все равно мне уже пора. Скоро надо собираться на работу.
Эти слова действуют на меня как пощечина. Пора. На работу. К нему.
Иллюзия близости между нами испаряется, как дым.
— На работу. Разумеется.
Лулу поднимается, с подозрением глядя на меня, хотя я не вкладывал в эти слова никакого выражения. Она долго стоит у моей постели, словно не решаясь заговорить.
— Рэй, я очень надеюсь, что вас скоро выпишут. Увидимся. Хорошо?
Она выходит из палаты, деловито щелкая каблучками по линолеуму. Я слушаю, как ее шаги удаляются по коридору и наконец стихают. Время возвращается к своему обычному для больницы черепашьему темпу.
После ее ухода у меня есть нескончаемые часы, чтобы все обдумать. Например, что она хотела сказать, пока не передумала? И зачем она приходила навестить меня, да еще дважды? Чтобы удостовериться, что я не собираюсь умирать, и сообщить своим родным, что им нет нужды скрываться из страны? Чтобы успокоить собственную совесть?
И что, черт побери, она держит в этой своей бездонной сумке, что так необходимо таскать с собой с утра до вечера? Кошелек, сигареты, набор красных помад… годовой запас враждебности… экономичную упаковку неодобрения…
Тайную копию моего желания и радости?
Каким образом она там очутилась?
33
Джей-Джей
Просыпаюсь я от боли. Понятия не имею, где я. Я лежу, свернувшись калачиком, на чем-то колючем. Пахнет чем-то непонятным. Что-то твердое впивается в бедро. Правый кулак пульсирует болью. Я пытаюсь разогнуть пальцы, но у меня ничего не выходит.
Я шевелюсь и слышу какое-то шуршание. Вокруг очень тихо. Потом где-то неподалеку, но снаружи заводится машина — судя по звуку двигателя, дорогая и мощная, — она уезжает, и тут я вспоминаю все. Совсем вблизи слышится негромкий перестук копыт: конь бродит по стойлу. Раздается фырканье. Это добрый звук. Я правильно сделал, что пришел сюда, думаю я. Все будет хорошо.
Вчера вечером мне пришлось пробраться в стойло через окно. Дверь оказалась заперта, что стало для меня полной неожиданностью: мне почему-то не приходило в голову, что лошадей на ночь запирают. К счастью, было открыто небольшое окошко, так что я пролез через него, ободрав о раму кожу на бедре.