НЕЗАБВЕНИЕ
Шрифт:
Тут же вспомнилась привычная пьяная дурь на свадьбе. Другой жизни Глеб ожидал, однако после женитьбы уже не было никакой надежды. Тоска разъедала его изнутри, и всё казалось безразличным. Ладно, когда любовь выгорает, и жизнь делается бесцветной, а тут и любви-то не было вовсе. К тому же Лариска, только стала женой, сразу принялась командовать, сделалась раздражительной. Всё как-то враз изменилось, и Глеб никак не мог найти объяснений этой странной метаморфозе. Словно бы устав от долгих запутанных ухищрений, Лариска сняла с себя маску и обратилась в сварливую тетку. В говоре её слышалось постоянное понукание. Уж он-то знал, на что та способна. Криком и визгом она действовала ему на нервы. Почему-то всякий раз истерика у неё начиналось с утра, и обычно заканчивалось после обеда. И так
Глеб шумно вздохнул и прислушался. В доме с утра было тихо, только тяжелые капли стучали набатом по раковине. Он, тряхнув головой, повернулся и направился в кухню. В утренней тишине звуки падавших капель звучали тревожно. Глеб включил свет, подкрутил вентиль на кране, но вода так и продолжила капать. «Ещё в понедельник вызвал сантехника. Не дождаться видно, – подумал Глеб. – Надо снова идти в КЖУ». Он взял чайник и, налив воды, осторожно поставил его на плиту, тут же снял с гвоздя зажигалку и нажал пальцем кнопку. Та щёлкнула раз, и ещё раз. Долго-долго зубцы стального колесика, клацая в тишине, пытались высечь искру, но безуспешно.
– Да, в конце-то концов! – проворчал с нетерпением Глеб.
А тем временем газ тихо шипел, постепенно расползался вокруг, и как будто бы тухлой капустой пахнуло. Пришлось распахнуть настежь форточку. С улицы потянуло холодом. Он повесил зажигалку обратно на гвоздь, достал из тумбочки коробок, чиркнул спичкой, зажег наконец горелку и пошел умываться.
В спёртом, удушливом воздухе ванной Глеб раздвинул висевшее на верёвках белье, приблизился к умывальнику и повернул чёрный пластмассовый вентиль. Труба загудела, и следом раздался гулкий хлопок. Глеб не успел ещё даже подумать, а в то время вода, как обычно, вырвалась с шумом из крана, ударилась о дно умывальника и, разлетевшись на мелкие брызги, окатила его с головы до ног. После ещё немного пофыркала, наконец успокоилась и продолжила течь равнодушной тонкой струей.
Глеб сплёвывал воду и, ругаясь вполголоса, снимал промокшую майку. Потом вытер облитые волосы, мокрые плечи и руки. Уж, казалось, давно мог бы привыкнуть, так нет! Каждый раз раздражало это странное свойство городского водопровода.
Он с яростью швырнул майку в ванну и принялся чистить зубы. Поплескал напоследок в лицо холодной водой, промокнул полотенцем, закрыл поплотнее дверь и вынул из стенного шкафчика бритву. Это был подарок родителей, лишь только Глеб возвратился из армии. Основательная, тяжелая, электрическая бритва рычала, больно выщипывала редкие волоски и раздражала кожу. Глеб старательно поводил по щекам. По правде сказать, в этом не было необходимости, но он всё надеялся, что так борода начнёт лучше расти.
В то время, когда Глеб вернулся на кухню, в чайнике бурлила вода. Крышка приподнималась, по облупившимся стенкам стекали кипящие струи, и пар со свистом вырывался из носика. Глеб выключил газ, достал из шкафа любимую синюю чашку, насыпал в неё сухого кипрея, добавил немного душицы, бросил щепотку мяты и залил кипятком. Заклубился легкий парок, и аромат безмятежности понемногу начал успокаивать душу. Глеб вынул из тумбочки сахарницу, но та оказалось пустой. Пока ставил её обратно, вспомнил, что вечером накануне к ним заходила мать – принесла горячие пирожки с капустой, которые он так любил. Всякий раз их запах вызывал у него ощущение тепла и уюта. Глеб снял цветастое полотенце с пузатой глиняной миски. Пышные пирожки с румяными корочками напоминали ему о детстве. И хотя они за ночь успели остыть, он их разом умял.
Чашка, из которой он пил, так и осталась стоять на столе. Глеб встал и отправился в комнату. Он быстро оделся и, выйдя
– Жмут. Надо забрать сапоги из ремонта.
Глеб подошел к трюмо, выдвинул ящик и долго-долго копался в нём, пока среди старых записок не отыскал квитанцию. Сунул её в карман и, посмотрев на часы, увидел, что стрелки подходят к восьми. Он ухватился за сумку, повесил её на плечо и, щёлкнув чуть слышно замком, вышел не спеша из квартиры.
Лишь Глеб ступил на площадку, тотчас ударил в нос едкий смешанный запах пролитого пива, мочи, загнившего мусора и табачного дыма.
– Вот что с этим поделаешь? – он усмехнулся с досадой. – Следы коллективной жизни.
Глеб, задержав дыхание, двинулся к лифту, но тот опять-таки не работал. Он раз за разом жал кнопку, потом с шумом выдохнул воздух и, крепко выругавшись, стал спускаться пешком в полутьме. Оказалось, этажом ниже снова кто-то выкрутил лампочку.
– Ну, берегитесь! – процедил Глеб. – Я до вас доберусь.
Прикинул: может сходить к участковому? В это самое время у него под ногами противно заскрежетали осколки разбитой бутылки. Он поскользнулся и, потеряв равновесие, ухватился в последний момент за перила. На грязных ступенях валялись картофельные очистки, к ним примешивались обгорелые спички и окурки от сигарет. Впрочем, всё было бы хорошо, но для каждого, кто жил в этом доме, он был свой и ничей. Как говорится, заурядная девятиэтажка – территория хаоса. Жизнь здесь поначалу Глебу казалась временной. Всякий раз снова и снова он мысленно возвращался в родительский дом. Снесли его позапрошлой весной, но память не утихала и всё также хранила запах сосновых стен, пышные бутоны фиолетовых георгинов и золотые шары под окном, кудрявую грядку гороха у бани. Как он любил дух распаренных берёзовых веников! Глеб зябко поёжился. Ему вдруг особенно ясно припомнилось, как по субботам, ближе к полудню, они с отцом шли топить печь, как подолгу сидели на обжигающих лавках и, вдыхая густой ароматный пар, отмокали в душистой пене.
Да, всё на свете кончается. От прошлого остались лишь пожелтевшие фотографии, что лежали в старом семейном альбоме. Они о многом могли рассказать. На одной – мать с отцом корчуют старые пни, на другой – пилят доски, а ещё есть та, которую Глеб больше всего любил: черно-белая карточка, где родители сидели, обнявшись, на венце бревенчатого сруба. И хотя снимок немного потрескался, всё ж было видно, как солнце высвечивает их молодые красивые лица, обещая счастливую жизнь.
Теперь обрывки воспоминаний, как увядшие листья, разложены по затертым страницам альбома, и надежно прихлопнуты обложкой из синего бархата. Вот уж и в Заводском переулке ничего не осталось, что напоминало бы о родительском доме. Ну что тут поделаешь, перемены хлынули разом: дискотеки и джинсы «варёнка», очереди в магазинах, пустые прилавки, талоны и карточки, съезд депутатов, выборы президента, Кашпировский, Чумак. Они без разбору затягивали в сумасшедшую круговерть поменявшейся жизни, и к тому же пугали. А вы думали – как? Тут ещё дом снесли. То место, где он стоял, сровняли с землей, и дорогу построили. И будто так было всегда. Единственное, что родителей утешало: Глебу с семьёй тоже дали квартиру, двухкомнатную, рядом со школой.
Мысли о прошлом всегда пробуждали тоску. Между тем шаг за шагом Глеб продвигался, цепко держась за перила. Идти по заплёванным и замызганным шелухой ступеням приходилось с большой осторожностью. В длинном ущелье лестницы он временами поворачивал голову, и тогда останавливался, приглядываясь к размазанным отпечаткам ботинок. Вперемешку со всякими надписями они чернели на обшарпанных стенах.
Глеб, вспыхивая от бессилия, со злостью ворчал сквозь зубы:
– Вот балбесы! Ноги бы вырвать.