Ничего неизменного
Шрифт:
Чудо, что он не хотел убить. Да пошли они к акулам, такие чудеса!
Лэа было больно, а Заноза врет, что не чувствует боли. Но если раны не заживают, они не могут не болеть.
— Чувак, — голос упыря был озадаченным, — я у тебя на глазах переломал кости парню, который даже не думал сопротивляться, а ты беспокоишься о том, что малость меня поцарапал? — он аккуратно потыкал Мартина кулаком в плечо, — ты где? Вернись ко мне, а то без тебя скучно. Мы не в Москве, и я не Лэа, я мертвый монстр, неуязвимый ужас, летящий на крыльях
— При чем тут?.. — Кто? Лэа? Это еще эмпатия, или уже телепатия? — При чем тут сломанные кости? Медвежатник — твоя добыча. Ты с ним можешь играться, как захочешь.
— Это не те игры, которые я люблю, — сказал Заноза серьезно. — Я их ненавижу. Ненавижу делать больно. Я даже убивать не люблю. Хоть это и быстро. Я надеюсь, что быстро. Не знаю… Но, Ма-арртин, — он склонил голову набок, попятился, сунув руки в карманы, — разве мы с тобой плохо поиграли? Тебе же понравилось. Я обещал, что тебе понравится.
Мартин хотел сказать, что это была не игра. Это был бой, в котором один из них должен был погибнуть. Хотел сказать, что больше никаких «игр» с такими последствиями. Хотел… ладно, вранье. Не хотел он этого говорить. Должен был. Обязан. Ради блага самого Занозы, который до сих пор, кажется, не полностью пришел в себя.
Не сказал.
Когда Заноза обещал ему эту игру, в «Нандо», три месяца назад, когда Заноза в первый раз сказал: «это не драка», и в первый раз сказал: «ты этого хочешь», он не был кафархом. Он был собой. И знал, о чем говорит.
Точно знал. Так же, как сейчас. Потому что… да! Боги, да! Это не может не нравиться. И они не удержатся, какие бы обещания Мартин сейчас не дал.
Игра повторится. И когти снова оставят эти жуткие раны. И Заноза снова будет сиять от счастья, даже если не победит. И на душе снова будет весело и легко, как было минуту назад, и как станет еще через минуту. Когда пройдет наваждение и упырь перестанет так сильно походить на Лэа, умирающую от потери крови.
— Похоже на наркотик, — сказал Мартин, скорее себе, чем Занозе. — Тебе не кажется?
— Это самая лучшая дурь, демон! Самая офигенная. Потому что все по-настоящему. Дай только повод, и когда-нибудь я тебя сделаю. Но потом дам своей крови, — добавил Заноза уверенно. — Тебя-то она вылечит. Так что Лэа ничего не узнает.
Невозможно было просто взять и уйти домой. Не тогда, когда от острого чувства вины кидает без перехода к такой же острой радости от каждого мига воспоминаний, а от радости — снова к мучительному сожалению о том, что сделал.
И опять к радости, к эйфории, от того, что дрался в полную силу, по-настоящему, в боевой форме. Дрался, и не убил.
От этого «не убил» чувство вины вновь сжимало сердце.
Нет, невозможно было прийти домой, увидеть Лэа и не сказать ей. Не получилось бы скрыть
Заноза, похоже, и не ждал, что Мартин уйдет. Сунул ему в руки фляжку и открыл портал на мельницу. На плотину. Где — словно и не произошло ничего — плескалась вода в колесе, отражались в омуте звезды. Здесь было так тихо, так привычно-мирно, что Порт показался сном.
Или кошмаром?
Мартин не знал точно. Не мог решить.
— Тебе же надо как-то… обработать раны. Чем-нибудь. У тебя есть аптечка?
— Зачем? От заражения, что ли?
— Ну… — Мартин подумал, — наверное, да. В смысле, я понял, что не надо. И ржать не надо. Не зли демонов, когда они о тебе заботятся.
— Все-все, перестал! Почти перестал. Мартин, ты все время забываешь, что я мертвый. Все помнят, а ты нет.
— Я тебя мертвым не вижу, — буркнул Мартин.
Он не знал, как объяснить, чем мертвые отличаются от живых. Мертвые — мертвы, а Заноза — живой, это очень просто, но разве это объяснение?
— Мертвые не врут, что перестали ржать, и не хихикают так мерзко. Сидя, между прочим, на перилах, с которых их уже однажды сбрасывали в воду. У мертвых, вообще, на плохое память хорошая. И высокая обучаемость. Видел бы ты Калимминых зомби!
— Послушные?
— А то! Они же зомби. Мертвые все послушные.
— А я мертвяков боюсь, — сообщил Заноза, забрал у Мартина фляжку, сделал хороший глоток и вернул обратно. — Будешь смеяться?
— Не буду. Я их тоже не очень-то.
— Почему ты не хочешь рассказать Лэа?
— А с чего ты взял, что я не хочу?
— С того, что ты здесь, — упырь постучал пяткой по обшивке перил, — а не дома. Пьешь со мной вместо того, чтобы бежать к Лэа и порадовать ее тем, что приручил «хищника» или знаешь, как приручить. Ты же земли под ногами не чувствуешь, даже без крыльев летаешь. Думаешь, с чего меня так прет? У меня-то поводов для радости нет. Мне Койот по мозгам проехался, Голем чуть пополам не разрубил, еще и ты навалял. Но тебе хорошо, и мне тоже. Хотя, — признался он, после еще одного вдумчивого глотка, — один повод есть. Драка была классной. Но все равно, ты летаешь, и я летаю, потому что волна одна. Эмпатия, все такое. Так почему не поделиться радостью с Лэа? Потому, что ты дрался, хоть и обещал этого не делать? Вряд ли. Вот я и спрашиваю, почему?
— А почему вряд ли?
— Так нелогично же. Если нарушаешь обещание, и не рассказываешь об этом, нарушения это не отменяет. Наоборот, к одному обману добавляется другой. Умолчание — тоже обман. Но, — Заноза наклонился к Мартину, опираясь локтями на колени, — ты не обманул. Ты не мог не драться. У тебя выбора не осталось: там был я, там были люди, ты нас защищал от Голема, а потом — людей от меня.
— А потом дрался просто для удовольствия, хотя мог бы сразу оторвать тебе голову или пробить сердце.