Николай Гумилев
Шрифт:
Биографы Гумилева, дойдя в своих очерках до «африканской» тематики, обычно сразу же принимают некий умиленно-благостный тон и, конечно, цитируют в первую очередь стихи, от которых сошла с ума не только читающая Россия, но и — читающая Европа (и это исступление продолжается и по сю пору):
Далеко, далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф…Слов нет — гениальное стихотворение. Но… написанное до путешествий в Африку. И что тут скажешь — сам помню, как почувствовал чуть ли не личную обиду, когда узнал, что Гумилев никогда не был на «озере Чад», что его Африка — это северо-восток материка, Абиссиния и Сомали… Если же смотреть на африканскую конкретику
С. 119). «Европеец, — читаем в “Африканской охоте”, — если он счастливо проскользнет сквозь цепь ноющих скептиков (по большей части из мелких торговцев) в приморских городах, если не послушается зловещих предостережений своего консула, если, наконец, сумеет собрать не слишком большой и громоздкий караван, может увидеть Африку такой, какой она была тысячи лет тому назад: безымянные реки с тяжелыми свинцовыми волнами, пустыни, где, кажется, смеет возвышать голос только Бог, скрытые в горных ущельях, сплошь истлевшие леса, готовые упасть от одного толчка; он услышит, как лев, готовясь к бою, бьет хвостом бока и как коготь, скрытый в его хвосте, звенит, ударяясь о ребра; он подивится древнему племени шангалей, у которых женщина в присутствии мужчины не смеет ходить иначе как на четвереньках; и если он охотник, то там он встретит дичь, достойную сказочных принцев. Но он должен, — пишет далее Гумилев, — закалить и свое тело, и свой дух: тело, чтобы не бояться жары пустынь и сырости болот, возможных ран, возможных голодовок; дух — чтобы не трепетать при виде крови своей и чужой и принять новый мир, столь непохожий на наш, огромным, ужасным и дивно-прекрасным».
Авторы биографических очерков с радостью принимают «огромную» и «дивно-прекрасную» гумилевскую Африку, но никак не могут понять ее «ужаса». Между тем целый ряд гумилевских произведений недвусмысленно свидетельствует о том, что среди многочисленных, действительно позитивных мотивов, связанных в его творчестве с «африканской» тематикой (об этом будет сказано далее), присутствуют и мотивы, обозначающие опасность, исходящую от таинственного «черного материка»:
Оглушенная ревом и топотом, Облеченная в пламя и дымы, О тебе, моя Африка, шепотом В небесах говорят серафимы. И, твое раскрывая Евангелье, Повесть жизни ужасной и чудной, О неопытном думают ангеле, Что приставлен к тебе, безрассудной.«Шепотом», т. е. со страхом, говорящие об Африке серафимы, «неопытный» ангел-спаситель, приставленный к «безрассудной», т. е. не имеющей способности к «рассуждению», не имеющей душевного «ума» части света, — мы уже знаем, что в устах Гумилева такие определения не являлись случайностью.
Гумилев созерцал «свою» Африку сквозь призму православной сотериологии, и это позволяло ему отчетливо видеть в ней воплощение «звериной души», тревожащей человека «ночными зовами» неукрощенного хаоса, поразившего мир после грехопадения. Его Африка, «дивно-прекрасная», с одной стороны, с другой — нищая, хищная и страшная, грубая и жестокая, «висящая» чудовищным грузом «на шее Евразии». В частности, в «Леопарде» Африка — место гибельное для «духа», тот уголок земли, где «зверские» страсти не сдерживаются волею «ума», где никто не спрашивает, «чем горда душа» христианина, но где очень легко
Гумилева действительно всю жизнь с неудержимой силой «влекло» в Африку, но, как мы видим, сам он относился к этому переживанию достаточно сложно, улавливая здесь среди прочего и «лукавый зов», — с чувством, весьма похожим на покаянный ужас, свойственный грешнику, который ощущает немощь в борьбе с увлекающим «зовом плоти». В Африку настойчиво увлекает лирического героя «вражья сила» — и потому тот «жирафий колодец», где он может «окончить жизнь», не воспринимается в празднично-романтическом контексте «Жирафа» 1907 г. И «Леопард» не является чем-то исключительным в ряде «африканских» стихотворений Гумилева:
Ах, бежать бы, скрыться бы, как вору, В Африку, как прежде, как тогда… Лечь под царственную сикомору И не просыпаться никогда.«Бегство в Африку» оказывается здесь «воровским действом», чем-то недолжным, хотя и очень соблазнительным для лирического героя, утомленного нелепостями «цивилизованного» существования в России и Европе (стихотворение написано в разгар революционных событий 1917 года).
Символический образ «бегства от цивилизации», известный в европейской культуре еще с античных времен, распадается при попытке семантизации на бесчисленные составляющие. Среди прочего здесь можно найти и трактовку, объясняющую такое «бегство», как символический акт капитуляции человеческой воли перед «телеснойусталостью». Собственно «человеческое» существование, предполагающее диктат «ума», контролирующего стихийно возникающие желания «плоти», в какой-то момент оказывается невыносимо тяжелым бременем — и происходит стремительное «падение» (воображаемое или действительное) в «простоту» первобытного зверства, которое оказывается возможным лишь в дальних диких дебрях удаленных от христианской Европы стран. Этот соблазн бегства от собственного разума испытывает герой пушкинского стихотворения «Не дай мне Бог сойти с ума…»:
Когда б оставили меня На воле, как бы резво я Пустился в темный лес! Я пел бы в пламенном бреду, Я забывался бы в чаду Нестройных, чуждых грез. И я б заслушивался волн, И я глядел бы, счастья полн, В пустые небеса; И силен, волен был бы я, Как вихорь, роющий поля, Ломающий леса.Вероятно, нечто подобное переживал в последние дни жизни и Аркадий Иванович Свидригайлов, как известно, настоятельно желавший «лететь с Бергом на воздушном шаре в Америку».
Гумилев предпочитал в схожей ситуации — Африку:
Обреченный тебе, я поведаю О вождях в леопардовых шкурах, Что во мраке лесов за победою Водят полчища воинов хмурых, О деревнях, с кумирами древними, Что смеются улыбкой недоброй, И о львах, что стоят над деревнями И хвостом ударяют о ребра.О «бегстве» и последующем «буколическом» пребывании в неких девственных лесных дебрях Гумилев неоднократно упоминает в своих поздних стихах. И адрес «бегства» называет всегда один и тот же: это «страна, где светит Южный Крест» («Приглашение в путешествие»), конкретно — Мадагаскар («Мадагаскар») или же другая подобная африканская земля.