Нищий барин
Шрифт:
Развязываю дорожную сумку и выкладываю припасы на столик рядом с кроватью.
Чёрт, зря я близко подошел — от бабки исходит резкий тяжелый запах.
— Хороша она, Матрёна твоя, в пирогах! Да есть я почти не ем ничего нынче, видно, время моё пришло… Проси попа своего приехать до меня. Есть у тебя, сказывали. Мои из деревни к тебе все бегают. Пусть он примет грехи мои и отпустит к отцу небесному. Я заплачу. Пятак где-то был припрятан…
— Да какой пятак… Врача бы тебе, тётушка! Я и сам всё оплачу, — говорю я, стыдливо пятясь к окну — терпеть смрад нет
— Я, Лешка, смерти не боюсь. Все там будет. Чего ж её страшиться? Только вот хоронить меня некому. Родни нет вовсе. А эти мои… хорошо, если гроб сколотят, а могут и так в землю бросить…
Она помолчала, вглядываясь куда-то в угол комнаты, а потом вдруг спросила:
— У мамки-то на могилке когда последний раз был?
— Вчера ходил, порядок навёл. Там, конечно, ещё многое подправить надо — я старосте своему велел этим заняться… У тебя ведь тоже есть староста… этот, как его… Ванька!
— Ты! И на могилки ходил? А ведь, гляжу, не врёшь… Повзрослел ты, Лешенька. Помру, и ко мне зайди как-нибудь. А по Ваньке плети плачут… Да нет других у меня — два десятка и три человека всего народу. Этот хоть и пьёт, но грамоту знает. Ворует, конечно… Да только у меня и воровать нечего, — беззубо смеётся старуха.
Беседуем. Анна хоть и не может долго говорить — задыхается, но слушает меня с интересом.
И я, не зная зачем — вдруг начинаю рассказывать все подряд. Про то, какая у нас теперь церковь — крыша с позолотой, а купол так на солнце сверкает, что аж глазам больно. Про поездку в Кострому, про охоту. Как беглого ловили. Про то, что наш епископ владыка Самуил с настоятелем монастыря Михаилом хотят меня в Москву отправить учиться…
Тут принесли кипящий самовар, и я жалею, что не захватил заварки. Но у старушки имеется запас! Анна и в самом деле сладкоежка — старый почти сахарный мед она ест как ребёнок: положит кусочек в рот и глаза зажмурит от удовольствия.
— Молока, сыра тебе надо больше кушать… овощи свежие, ягоды какие. Ну и двигаться! В баню сходи. Имеется? — неожиданно для себя предлагаю я.
— Да кто ж её топить будет? Николаша, — старуха кивает на дверь, очевидно, имея ввиду козлобородого, — стар, воды не натаскает, да и ходить мне трудно. Я, почитай, на горшок только и встаю с кровати. И то не каждый день.
Смотрю на соседку-старушку и понимаю: симпатична она мне. Говорит правильно, с образованием. Даже на немецком и французском мы с ней перебросились парой фраз. Ещё и юморит, и с логикой порядок. Вот только телом слаба…
— Слушай, баб Ань, а давай-ка я тебя к себе заберу? У меня и комнатка свободная есть, и слуги мои присмотрят! Чёго тебе одной тут?
— Зачем я тебе старая? Пользы от меня никакой, — вопросительно смотрит на меня старуха.
Таким взглядом на меня смотрели один раз в жизни — особист во время службы в армии, подозревая в разном… Да потом расскажу.
— Ну, вы с мамой и отцом дружили… — начинаю я.
— С мамой — да. А отец твой, Лёшка, прости господи, идиот был. Красивый, сильный, но ума бог не дал. Ни он меня не жаловал, ни я его! — перебивает меня Анна, очевидно, вспомнив
— Ну вот, в память о маменьке… Жалко мне тебя. И вообще — собеседница ты хорошая. А у нас в селе, если честно, поговорить не с кем.
— Ишь ты! — усмехается старуха. — Опять не врешь!
Чёрт, ну что поделать — привык я в своём, почти цивилизованном будущем помогать кому мог по мере сил. Нет сил спокойно смотреть на чужие страдания. И не потому что шибко правильный, нет — просто мягкотел я и сентиментален бываю сверх меры.
— Поеду! — подумав, хрипло произнесла Анна, и её глаза блеснули в тёмном углу комнаты. — Но не просто так… Ты, раз уж в Москву собираешься, я тебе свой домишко тамошний отпишу. Не была в нём лет десять как… И денег мне за него не шлют. Поезжай, разберись! Может, сгорел он к лешему уже… Знакомая моя там жила — заодно и узнаешь, как она. Ну и про меня расскажешь!
Бабка оживилась, привстала с подушек и с былой мощью грозной барыни гаркнула в коридор:
— Николашка! Подь сюды, окаянный!
Глава 35
От дарения я сразу не отказался, но предложил купить, чтобы всё честь по чести. Николаша тут же притащил документ с описанием этого дома и участка — грамоту, выданную московским магистратом аж в 1806 году. Дом там описывался так: «Каменный на каменном фундаменте, крытый тесом, одноэтажный, с сенями, кухнею и двумя комнатами, стоящий в городе Москве на улице Никольской, на участке № 14, огороженный частоколом, с приусадебным местом…»
Ничего себе — Никольская улица! Это тебе не какой-нибудь заштатный переулок. Центр! Да там от Кремля рукой подать.
— Триста рублёв мне слала она. На те деньги и жила! А последние годы — ни копеечки. А ныне, коли у тебя жить стану, на что мне тот дом? — вздохнула Анна.
— А что ты его не заложила, когда нужда была? — удивился я.
— Нужда? Я привыкла к бедности. Да и не хотела подругу свою давнюю выселять… А коли не шлёт ныне — то, верно, и нет её на белом свете. Ох, годы, годы… — покачала головой Анна и твердо добавила: — Не сумлевайся, Лешка, — бери!
Во всей этой истории с переселением бабки больше всего меня поразила реакция Матрёны, когда я вернулся домой.
— Ох ты! Радость-то какая! Аннушка Пелетина к нам переедет жить! А не передумашь? — заволновалась моя нянька и даже уже готова была лично ехать за бабкой.
Странно… Вчера, когда я сказал, что навещу старушку, Матрёна отреагировала ровно, без особого интереса.
— А что сама раньше не предложила? — поинтересовался я.
— Да ты ж её на дух не переносил ране! А как мамка померла, так и вовсе говорить о ней запретил!
Морщу лоб, стараясь припомнить.
Но нет — ничего особого в памяти не всплыло. Видно, соседка была для меня чем-то незначительным в прежней жизни: не думал о ней, и симпатии к ней явно не питал. Помню только, что Анна всегда была остра на язык и не раз меня высмеивала. При этом словечек особо не выбирала. Да и с другими она не церемонилась, и плевать ей было на чины, статусы и условности.