Низина
Шрифт:
Она тогда знала его всего несколько лет. Только начинала открывать его для себя, постигать его душу. Но в каком-то смысле она словно бы знала его практически всю свою жизнь. После его смерти какое-то внутреннее знание приходило из воспоминаний о нем, из постоянных мыслей о нем. Из тоски по нему и одновременно из обиды. Без этих воспоминаний, мыслей и чувств она просто не смогла бы помнить его и горевать по нему.
Она пытается представить себе, как он выглядел бы сейчас. Как переносил бы старение, какими болезнями и хворями страдал, от какого недуга мог бы умереть. Она пытается представить себе, как постепенно с возрастом приобретает дряблость его плоский живот, как
За всю свою жизнь она, кроме Субхаша и Отто Вайса, не рассказала ни единой живой душе о том, что произошло с Удаяном. Никто, кроме них, об этом не знал, а стало быть, и не мог расспрашивать. Не задавать вопросов о том моменте в Калькутте. О том, что она видела с террасы дома в Толлиганге. О том, что она сделала для Удаяна по его просьбе.
В Калифорнии ее поначалу преследовали не мертвые, а живые. Ей то и дело мерещились Бела с Субхашем, она все боялась, как бы кто-нибудь из них не появился неожиданно перед ней в аудитории или на кафедре во время заседания. В первый день лекций она все всматривалась в ряды студентов, искала среди них глазами мужа или дочь.
Она боялась, что они найдут ее где-нибудь на аллее, когда она будет идти из одного учебного корпуса в другой. Найдут ее, остановят, начнут устраивать сцены. Поймают ее, как полиция поймала тогда Удаяна.
Но за двадцать лет ни муж, ни дочь этого не сделали. Ее не звали вернуться. Ей даровали свободу, которую она так жаждала.
К тому времени, когда Беле исполнилось десять, Гори научилась представлять себе ее вдвое старше — двадцатилетней. Бела тогда большую часть времени проводила в школе, а в выходные иногда гостила у подруги. Дочка по две недели могла жить в летнем детском лагере для девочек. За ужином она сидела между Гори и Субхашем, а потом ставила пустую тарелку в раковину и поднималась к себе наверх.
Но Гори по-прежнему ждала — ждала, пока ей предложат работу, пока подвернется случай, а Субхаш поедет в Калькутту. Она понимала, что допущенных ею в первые годы жизни Белы ошибок уже не исправить. Все ее попытки в этом направлении терпели крах, потому что не имели под собой надежного основательного фундамента. Со временем надежда что-либо изменить покинула ее, обнажив ее эгоизм, ее неспособность быть настоящей матерью и ее недовольство собой.
Она стала воспринимать Субхаша как своего соперника, они как бы соперничали из-за Белы, и это соперничество представлялось ей оскорбительным и несправедливым. На самом же деле никакого соперничества не было, а было с ее стороны просто расточительное и пренебрежительное отношение к предоставленным возможностям. Ее уход, ее самоустранение казались неизбежными. Она собственной рукой нарисовала себя в уголочке картины, а потом и вовсе стерла себя оттуда.
Во время того первого ее полета через всю страну в салоне самолета было так светло и ярко, что она надела солнцезащитные очки. Гори прижалась лбом к овальному иллюминатору и разглядывала землю внизу. Там, далеко-далеко внизу, словно погнутый провод, поблескивала какая-то река. Коричневые и золотистые пятна земли сменялись расселинами оврагов. Скалистые горы вздымались в небо, и казалось, трескались от солнечного жара.
И были еще какие-то черные горы, на которых, похоже, не росли ни трава, ни деревья. И какие-то тонкие извилистые линии ответвлениями вели в никуда. Это были не реки, а дороги.
А иногда встречались какие-то геометрические фигуры, похожие на коврик из лоскутов — розовых, зеленых, желто-коричневых. От пассажира, сидевшего рядом, она узнала — это поля. Но Гори они казались какими-то рассыпанными монетками,
Потом они летели над пустыней, безликой и ровной, и наконец достигли другой оконечности Америки, где раскинулся вширь нескончаемый Лос-Анджелес. В этом городе она надеялась найти надежное убежище, вернее, надеялась затеряться. Душу ее наполняло чувство вины и какой-то адреналиновый страх от своего решения.
Она теперь попала в новое измерение, в совершенно новое место, где ее ждала совершенно новая жизнь. Всего три часа полета теперь отделяли ее от Белы и Субхаша как барьер, как те громадные горы, через которые она перелетела, чтобы добраться сюда. Она отгородилась от них этим барьером, хотя раньше никогда не смогла бы и подумать, что способна совершить такое чудовищное деяние.
Первую работу она сменила быстро и переехала дальше к северу — сначала преподавала в Санта-Крус, потом в Сан-Франциско. Но потом она все-таки вернулась в Южную Калифорнию и обосновалась в маленьком научном городке, окаймленном песочного цвета горами, высившимися по другую сторону скоростной автострады. В городке жили в основном аспиранты и преподаватели в общежитии, расположенном в крепком еще здании школы, построенной после Второй мировой войны.
В таком маленьком местечке затеряться было просто невозможно. Ее преподавательской целью было не только делиться знаниями со студентами, но и стать для них наставником, то есть постоянно общаться с ними.
Она вела семинары для групп из десяти-двенадцати человек, знакомила их с величайшими философскими трудами, с неразрешимыми вопросами и знаменитыми философскими спорами былых столетий. Она учила их основам политической философии, метафизики и герменевтики — науки о понимании и толковании текстов. Ее специализированной темой был германский идеализм и философия франкфуртской школы.
Она разбивала студентов на дискуссионные группы, иногда по воскресеньям приглашала их к себе домой, угощала чаем. В университете занятия она проводила в своем кабинете на кафедре среди стеллажей книг, при свете лампы, которую принесла из дома. Она выслушивала их признания о неурядицах в личной жизни, мешающих учебе. Если какой-то студентке случалось расплакаться, она утешала ее, даже давала салфетку вытереть слезы.
Поначалу это вроде бы вынужденное общение давалось ей с трудом, ведь она ехала в Калифорнию, чтобы затеряться там, раствориться, спрятаться ото всех. Но со временем эти ни к чему не обязывающие отношения стали занимать в ее душе определенное пространство. Коллеги поддерживали ее. Студенты восхищались ею и любили. За три-четыре месяца учебного семестра они начинали обожать ее, а потом уходили, и она скучала по ним, потому что успевала к ним привыкнуть, как бы исполняла роль их ангела-хранителя.
Ей поручили опекать студентов, приехавших из Индии. Раз в год она устраивала для них званый ужин, угощала их бирьяни, кебабом и другими индийскими традиционными блюдами. Они были людьми другого поколения, родились уже в совершенно другой Индии. Им хорошо дышалось в Америке, они стремились к богатству и карьере.
Иногда ее бывшие студенты присылали приглашения на свою свадьбу. И она ходила на эти торжества, так как свободного времени у нее теперь было много, а заботиться не о ком.
Помимо преподавания она еще писала научные труды. У нее вышли три монографии: феминистская оценка Гегеля, анализ интерпретивных методов Хоркхаймера и книга, написанная на основе диссертации. Тема выросла из студенческой работы, которую она когда-то сдала профессору Вайсу, — «Эпистемология ожидания у Шопенгауэра».