Ночное солнце

Фазли Герай

– Ну, раз так, не сыграть ли для нашего нового друга "Патетическую"?

– Благодарю вас, Герман Степанович.

Зуберман постоял у рояля, обернулся к Гюльназ:

– Гюля Мардановна! Когда бы ни состоялось первое исполнение Седьмой симфонии - в тот день вы мои гости. На концерт пойдем вместе. И Саша, наверное, не станет, возражать?

– Я заранее благодарю вас, Герман Степанович!

Зуберман занял свое обычное место у рояля.

– Пора!
– произнес он.
– Потом нам помешают.

– Верно.
– Искендер понял, о чем он говорит.
–

Пока тихо, мы с Сергеем Марковичем хотели бы вас послушать.

– Не меня, а Бетховена!

Но Искендер на этот раз не желал сдаваться:

– И его, и вас.

– Здесь - мой "зимний дворец". Поэтому я вас не приглашаю в свой кабинет, дверь будет открыта.

– Не утруждаем ли мы вас?
– встревоженно спросил Данилов.
– Может, в другое время...

– Нет, нет! О чем вы? Я считаю, что эта комната - мой окоп. В последнее время по три-четыре раза в день отсиживаюсь здесь...
– Он еще что-то хотел добавить, но передумал. Отвел в сторону вторую штору, в комнате стало светлее. Сел за рояль, некоторое время посидел неподвижно, будто дожидаясь чьего-то сигнала.

– Взгляните на него, - шепнул Искендер на ухо Данилову, - профессор будто на сцене...

Он начал играть. На этот раз зазвучали почему-то бунтующие аккорды не "Патетической", а "Аппассионаты", и Гюльназ вопросительно посмотрела на Искендера. Но тот только покачал головой.

И снова, забыв обо всем на свете, Гюльназ погрузилась в мир несравненной музыки Бетховена. Ей представилось, что в небесах идет бой белого голубя с черным коршуном. То слышалось хлопанье крыльев черного коршуна, то печальный стон белого голубя. Между ними шла беспощадная, нескончаемая битва. И сердце Гюльназ то захлестывали теплые волны весны, то обволакивали бешеные, холодные порывы зимнего ветра.

Когда Зуберман кончил играть, ей хотелось и плакать, и смеяться. Потому что у нее в душе все еще противоборствовали весенние ветры и зимняя стужа.

Как только смолкли последние аккорды, все трое невольно встали и, как бывало в концертных залах, зааплодировали Герману Степановичу.

– Своей игрой вы растопили льды целого города, Герман Степанович, раньше всех заговорил Данилов.
– Сегодня вы были величественнее, чем всегда.

В беспокойных глазах профессора отразилась радость.

– Как? Как вы сказали? Сегодня я играл лучше обычного? Вы и прежде бывали на моих концертах?

– Конечно, какой же истинный ленинградец на них не бывал?

– Вот оно что...

Данилов подошел к профессору, вынул из кармана какую-то бумагу и протянул ее:

– Герман Степанович, благодарю вас за эти благостные минуты. В свою очередь приглашаем вас на юбилейный вечер великого азербайджанского поэта Низами Гянджеви. Завтра, в четыре мы будем ждать вас у главного входа в Эрмитаж. Если вы сможете...

– Как? Вы меня приглашаете на юбилей?
– Зуберман переводил взгляд с Данилова на Искендера.

– На восьмисотлетний юбилей Низами? Который отмечает вся страна? И мы? Война, блокада - и юбилей Низами...

– Сергея Марковича потому и отозвали с передовой. Он делает доклад.

– Иосиф Абгарович Орбели

сделает вступительное слово, будет выступать поэт Николай Тихонов. С фронта приедут несколько поэтов-переводчиков, будут читать свои переводы.

– Я тоже прочитаю стихи Низами, - вдруг зарделась Гюльназ.
– Товарищ капитан, если вы разрешите...

– Конечно, конечно... будем очень рады...
– На азербайджанском языке...

– Это будет вообще прекрасно, Гюльназ-ханум.

– Вот послушайте.

Любовь - алтарь небес высоких,

О, без любви, о мир, чего ты стоишь?

Если б любви была лишена каждого душа,

Не было бы жизни в мире во всем.

Искендер перевел отрывок Герману Степановичу. Тот с восторгом прислушивался к каждому слову.

– Великолепно, просто великолепно!
– И, обращаясь к Данилову, предложил: - Сергей Маркович, хотите, я этой же ночью переведу этот отрывок на немецкий... Я знаю язык, а завтра прочитаю на юбилее, пойдет?

– Правда?
– обрадовался Данилов.
– Вы знаете немецкий? Очень хорошо! Герман Степанович, раз такое дело, мы не сможем без вас открыть юбилей. За полчаса до начала я пошлю кого-нибудь за вами или сам приду. Договорились?

– Нет, дорогой, я не вижу в этом никакой необходимости, - Герман Степанович положил руку Данилову на плечо.
– И потом... почему вы заключили, что я могу не прийти на юбилей? Нет! Вы только что сами сказали, что юбилей Низами отмечает вся страна. А я разве не гражданин этой страны? Ко мне этот юбилей касательства не имеет?

– Простите, Герман Степанович, - смущенно проговорил Данилов.
– Я этого не хочу сказать. Вы сетовали, что последнее время вам приходится много работать. Отнимать ваше драгоценное время...

– Довольно, дорогой, хватит говорить о моем драгоценном времени. Завтра это мое драгоценное время я посвящаю Низами. В этом можете быть уверены.

И с этими словами профессор направился к роялю, но в этот момент прозвучал сигнал воздушной тревоги. Гости поднялись.

– Вот видите... вот видите...
– с прежней нервозностью пробормотал Зуберман. И, взглянув на свои карманные часы, добавил: - Мерзавцы! Точно по часам...

Все поняли, что он говорит о вражеских самолетах. Зуберман вычислил часы вражеских налетов, даже график составил.

Когда все оделись и были готовы к выходу, Гюльназ нетерпеливо спросила:

– Герман Степанович, а вы разве не спуститесь в убежище?

– Вы спускайтесь, спускайтесь, я сейчас... следом... Э, да где этот паршивый ключ запропастился? Подумать только... Ключ в двери, а я ищу его по карманам. Идемте, я вас провожу... и сам... спущусь следом...

Они торопливо спустились по лестнице, у дверей убежища Гюльназ обернулась, поискала беспокойным взглядом Зубермана: "А где же Герман-Степанович?" Где-то поблизости с грохотом разорвался снаряд, Искендер ее не услышал. Взрывная волна подтолкнула их сзади у входа в убежище. Они двинулись вдоль деревянных скамеек, поставленных у стен длинного и узкого коридора, на которых сидели, тесно прижавшись друг к другу, старые, измученные люди. Они прошли в дальний угол подвала.