Ночное солнце

Фазли Герай

Гюльназ показалось, что Соколов смотрит на нее словно на далекую звезду, мерцающую на темном небосклоне. Хоть и понимает, как она недосягаема, но все равно радуется, что может хоть издалека ею любоваться. Как приятно было об этом думать. Шагая по безлюдным улицам города, она ощущала в сердце непонятную легкость. Так и виделись ей глаза достойного лейтенанта, желавшего "читать книгу при свете ее глаз", крепкого и красивого молодого парня.

Она остановилась у одной из газетных витрин: что на фронтах? Ей показалось, что идущий за нею следом Соколов

стоит рядом и через ее плечо тоже читает "Ленинградскую правду". Сначала она прочитала сообщение о ходе боев под Москвой. Тяжелые бои шли на подступах к столице. Что же это такое, господи? Неужели действительно конец света? Из-за плеча ее будто послышалось: "Не бойся, красавица, это еще не конец света! Москву мы никому не отдадим".

Соколов все еще преследовал ее своей детской улыбкой. В ушах ее снова и снова звучало: "Отчего вы так красивы? Просто очаровательны?"

Она быстро шагала по тревожно-тихим знакомым улицам города, направляясь в госпиталь. Как всегда, еще в коридоре, на сердце стало как-то спокойнее. Странно, но здесь она ощущала себя в полной безопасности. Будто взрывы, доносившиеся сюда из разных концов города, к этому зданию не имели отношения.

В дверях она мельком оглядела ближайшую палату. В дальнем углу комнаты, где в два ряда, чуть ли не смыкаясь, тесно стояли железные кровати, была поставлена дополнительная. Это означало, что ночью в госпиталь привезли раненых.

Она невольно подошла к этой кровати. Раненый с забинтованной головой лежал неподвижно. Левая рука его выше локтя тоже была забинтована, правая нога - в гипсе. Дышал он тяжело. Лишь по гладкому лицу можно было судить о его молодости. Наклонившись над ним, она взяла его за запястье, проверяя пульс. Надо было посмотреть его больничный листок, а для этого следовало сначала узнать его фамилию и имя. Но он спал, будить его, было жаль.

Когда Гюльназ уже повернулась, чтобы выйти из палаты, она вдруг услыхала его слабый голос.

– Ну, как, сестра? Общий язык с моим пульсом не нашли?
– Раненый будто бредил во сне, но в голосе его была явная насмешка.
– Я действительно жив-здоров или мне это кажется?

– Думаю, что вы не ошибаетесь, молодой человек. Мне тоже кажется, вы действительно живы-здоровы, - Гюльназ вернулась к его койке. Давно привыкнув к подобного рода горьким шуткам раненых, она больше не терялась в разговоре с ними.
– В голову угодило? Куда именно?

– Моя голова не настолько соображает, чтобы ответить на этот вопрос.

– Я посмотрю вашу историю болезни... Как ваша фамилия?

– Лисицын Виталий.

– Лисицын?
– И тут перед взором Гюльназ возник Евгений Петрович и его верная жена Вера Ивановна, и она взволнованно произнесла: - Уж не сын ли вы Евгения Петровича?

Увидев, как больной изменился в лице, Гюльназ поняла, что не ошиблась.

– Вы... вы, сестра... знаете моего отца?
– Левой рукой он хотел отвести соскользнувший на глаза бинт. Гюльназ, быстро наклонившись, помогла ему. Виталий изумленно уставился на нее сияющими голубыми глазами:

теперь в них будто колыхалось море страданий.
– Вы совсем не похожи на русскую девушку... А отца...

– Я и вашу маму... Веру Ивановну тоже знаю. Мы познакомились случайно, в поезде.

Но раненый будто не хотел ее слушать или вообще не слышал. Отведя от Гюльназ глаза, в которых застыло страдание, он устремил свой взгляд куда-то в пустоту.

– Не волнуйтесь! Мы позже поговорим об этом... А теперь скажите, вам что-нибудь нужно? Хорошо... Сейчас, я сама все сделаю.

И Гюльназ торопливо вышла из палаты. Сердце ее было переполнено состраданием. Ей представилось веселое, полное восхищения лицо Веры Ивановны: "Я с тебя буду спрашивать о сыне, сделай все, что в твоих силах, Гюлечка, верни мне его..."

12

С того дня к каждодневным трудным и тревожным заботам Гюльназ прибавилась еще одна: Лисицын Виталий Евгеньевич... Девушка считала себя его единственной заступницей. Ей казалось, что среди этого множества раненых Виталий ей ближе всех, потому что они, хоть и заочно, но были давно знакомы. Благодаря восторженным описаниям Веры Ивановны у Гюльназ в воображении сложился идеальный образ молодого человека. Теперь же можно было убедиться, что между воображаемым и настоящим молодым человеком не такая уж большая разница. Виталий действительно был парнем что надо. Вера Ивановна была права.

С каждым днем она все больше убеждалась, что у этого мужественного, веселого парня - благородное сердце. С ним было приятно разговаривать, потому что в беседе он раскрывался душой и вслед за своими словами как бы приближался к собеседнику.

Но, несмотря на это, Гюльназ видела, что он печален, суров, а иногда просто мрачен для своего возраста. Он не любил говорить ни о себе, ни о родителях. Гюльназ так и не услышала от него ни слова ни о Вере Ивановне, ни о Евгении Петровиче. Может быть, за этим крылась какая-то тайная причина?

Однажды, когда Гюльназ подошла к его кровати, он был бледнее обычного и особенно печален.

– Что с тобой, Виталий? Ты ночью плохо спал?

– Разве бывают ночи, когда я сплю хорошо?..

– Тебя мучает рана?

Он повернул к ней голову, чуть улыбнулся:

– Нет, рана меня не мучает. Сердце болит.

– Дать тебе что-нибудь выпить?

На этот раз Виталий насмешливо поднял брови.

– Ты говоришь о сердечном лекарстве, Гюлечка? Где взять столько лекарств, чтобы дать всем, у кого болит сердце?

Гюльназ не нашлась что ответить. Виталий это почувствовал.

– Скажи, Гюля, ты хорошо помнишь мою маму? Тебе запомнилась она действительно красивой?
– Виталий приподнялся на локте. В сердце у Гюльназ что-то оборвалось. Эти слова означали, что Веры Ивановны нет больше в живых. Она совсем растерялась, не зная, что ему ответить. Но отвечать было и не нужно. Он сам продолжал.
– Нет у меня больше мамы, Гюля, нет!
– И как бы срывая зло на ком-то, почти закричал: - Нет у меня больше ни мамы, ни папы, ни сестры... Один я, один...