Носорог для Папы Римского
Шрифт:
— Это то ядро, что попало в корабль, — сказал Тейшейра. Он показал на щепки в том месте, где ядро ударилось о шкафут. — Если оно слегка задело его голову, вот так… — Он изобразил полет снаряда, и тогда матросы поняли его и согласно закивали.
Дон Франсишку обращаться к нему не пожелал, сказав только:
— Значит, он погиб, защищая меня. Я обеспечу его семью. Это дело чести.
Он напустил на себя скорбный вид, а все матросы снова закивали, очень этим довольные, но потом посмотрели на труп так, точно он их каким-то образом беспокоил.
— Им нравится этот дон Франсишку, — продолжал Осем, стоя у топки. — Он — настоящий фидалгу. Они знают, что это такое. Давать деньги семье Виджара после того, как тот выказал такую тупость, — это, конечно, принесет ему огромное расположение матросов.
— Когда придет время, я напомню дону Франсишку о его обещании, — сказал Тейшейра.
— Не утруждайте себя, друг мой. Тупость Виджара такова, что этот глупец, даже умерев, неспособен воспользоваться своими возможностями. Нет у него никакой семьи.
— Но ведь матросы были довольны… — Такой оборот озадачил Тейшейру.
— Очень благородно со стороны дона Франсишку, — сказал Осем. — Даже бесполезный дар остается даром. Разве вы не помните, как благодарен был Музаффар за ваше предложение построить форт?
— Все равно я ему напомню, — упрямо сказал Тейшейра.
— Но, по-моему, дон Франсишку не захочет, чтобы ему о чем-нибудь напоминал дон Жайме, разве не так?
Тейшейра посмотрел на собеседника пристальнее. Когда он впервые увидел Осема, тот сидел сбоку от Музаффара, а король изо всех сил старался не уснуть. «Это все опиум, — признался он позже. — Не обращайте внимания. Объясните мне еще раз, зачем вы хотите построить для нас этот великолепный форт…»
Форт, как и следовало ожидать, построен не был. Они возвратились с позолоченным креслом, обеденным сервизом, Гандой (что было довольно неожиданно) и Осемом (что было неожиданнее всего). Поначалу отнюдь не было ясно, что доверенный министр короля, по сути, отправлен в ссылку. Он значился «послом Музаффара при великом герцоге д'Албукерки, слуге великого короля, дона Маноло Португальского», но послом, лишенным доверия своего властителя, а возможно, впавшим и в еще большую немилость. Это медленно доходило до их сознания, и оценка Осема в их глазах соответственно понижалась, пока он не достиг нынешнего своего положения. «Смотритель за зверем! — воскликнул он, когда Тейшейра потребовал наконец объяснений. — Осем-Гандопас!» Он тогда радостно рассмеялся, словно такой неприятный оборот в его карьере был самой чудесной удачей, и с тех пор использовал свое добродушие для отражения даже самых недвусмысленных вопросов герцога. Он никогда не открывал истинных причин своей опалы, ограничиваясь намеками на исконную вражду между мусульманами и его собственным народом, то есть раджпутами Камбея. Тейшейра подозревал, что знал Осем не больше, чем говорил. Вместо объяснений он рассказывал невероятные истории о приверженности своего бывшего хозяина к опиуму и гаремным радостям. Мать Музаффара с рождения давала ему постепенно возрастающие дозы ядов, чтобы приучить к их воздействию. В итоге насекомые, садившиеся на него, мгновенно дохли, а наложницы страшились его благосклонности — вполне естественно, ибо та всякий раз оказывалась фатальной. Даже герцог, бывало, смеялся над этими небылицами.
Тейшейра все время напоминал себе, что человек этот не был ничьим другом — ни его собственным, ни герцога, ни короля. Но потом Переш прислал ему депешу из Айямонте, в конце которой имелось язвительное распоряжение: «И включите в команду этого Осема, раз уж вы так благосклонно о нем отзываетесь». И вот он здесь, бывший королевский министр, ныне ухаживающий за зверем в трюме.
— У него на вас зуб, — продолжал Осем. — Это из-за коня, да? Почему здесь нет его коня?
Тейшейра помнил подобные вопросы по переговорам в Камбее: озадаченность, под которой различимы слабые извинительные нотки. Его тактика, в чем-то схожая с наигранной наивностью Осема, состояла в том, чтобы отвечать в таких случаях прямо.
— Я его пристрелил, — сказал он.
Осем задрал брови.
— Пристрелили? Но ведь это язык дона Франсишку, а не ваш, друг мой. Боюсь, вы могли сказать ему что-то оскорбительное, хотя бы из-за незнания местных обычаев.
Сейчас оба они готовы были рассмеяться, пародируя самих себя — или тех самих себя, которыми были на берегу. Потом Осем посерьезнел.
— Вам следует умиротворить его, дон Жайме. По-моему, одного злобного животного на борту вполне достаточно…
—
На этом они распрощались, и Тейшейра вернулся в крохотную каюту на баке, где стал сооружать себе импровизированный стол, придвигая к тонкой переборке сундуки и ставя их друг на друга, пока из-за переборки не послышался злобный окрик дона Франсишку: «Тихо!» Он в унынии оглядел свое обиталище, улегся на койку и заснул.
Последовавшие дни проходили неощутимо, отличаясь один от другого не видами или звуками, всегда неизменными, но ветром. С каждым его порывом паруса раздувались, словно огромные легкие, но теперь, когда земли нигде не было видно, Тейшейре казалось, что корабль просто качается вверх-вниз на зыби, никуда не продвигаясь. Ветры, капризные и слабые, то дули, то затихали, постоянно меняя направление, так что матросы постоянно карабкались по мачтам и реям, наивыгоднейшим образом устанавливая паруса, которые не позже чем через час приходилось переустанавливать, чтобы их драгоценная сила не расходовалась на бесполезное обмахивание просоленного и раскачивающегося корпуса. Они плыли на запад, и при каждом восьмом перевороте песочных часов дон Франсишку и Гонсалу сменяли друг друга на вахте, хотя командовал судном фактически лоцман. Гонсалу устроил на полубаке небольшой парусиновый навес, под которым и проводил свои дни, наблюдая за водой, чтобы обнаружить изменения в направлении ветра. После того краткого мгновения, когда показалось, что они пропали, и на лице лоцмана мимолетно отобразилась безнадежность, он больше ничем не выдавал своих чувств. Говорил он редко, и хотя дон Франсишку, в интересах дисциплины, настоял, чтобы трапезничали они вместе, трапезы эти проходили в неловком молчании; оба избегали смотреть друг другу в глаза. Час за часом просиживая на баке и передавая указания Эштевану, Гонсалу в большей мере являлся частью корабля, нежели его команды. Во время ночных прогулок по палубе — жара в его каюте часто бывала удушающей — Тейшейра наблюдал, как тот стоял, прямой и совершенно неподвижный, припав глазом к маленькому квадранту, наведенному на Полярную звезду, и выжидал порой добрых полчаса, чтобы грузик инструмента достаточно уравновесился. Тогда Гонсалу записывал показания и спешил вернуться к своим картам и чертежным приспособлениям. В одну из ночей Тейшейра последовал за ним.
— Мы вот здесь, если я правильно все вычислил.
Гонсалу уперся пальцем в конец линии, начинавшейся от кружка, обозначенного «Гоа», и зигзагами шедшей вперед, образуя зазубренную параболу. Любопытство Тейшейры его, похоже, не удивило и не насторожило. Говорил он тихо и почти монотонно, поскольку предмет этот был слишком ему знаком, слишком въелся в его сознание, чтобы вызывать особый интерес.
— Землю мы увидим у Гвардафуя. А может быть, только у Дельгадо. — Он указал на два мыса, далеко отстоящие друг от друга на побережье, вдоль которого им предстояло плыть. — Затем — Мозамбикский пролив. Чтобы пройти через него, нам нужно дождаться благоприятного ветра, но к тому времени шансы у нас возрастут.
Тейшейра взглянул на остров Сан-Лоренсу.
— А почему не плыть прямо?
Он провел прямую диагональ к оконечности континента. Гонсалу помотал головой.
— Слишком рано для этого времени года, и, потом, эти мели у Гаражуша… Вот здесь.
Тейшейра провел кончиком пальца по карте, прочертив линию к другой стороне континента, к Сан-Томе, крошечной точке в изгибе огромной массы суши.
— Здесь нам надо будет высадиться на берег, — сказал он. — Там мы получим указания. — Гонсалу нахмурился, но ничего не сказал. — Дон Франсишку это понимает? — продолжил он.
Гонсалу пожал плечами и некоторое время молчал.
— Это имеет отношение к зверю, — сказал наконец лоцман.
Тейшейра, с запозданием поняв, что это вопрос, поспешно кивнул.
— Зверь — это и есть наша задача. Зачем бы еще герцог позволил нам отплыть так рано?
Он хотел сказать больше, но тогда Гонсалу распознал бы его намерение, которое состояло в том, чтобы привлечь лоцмана на свою сторону, сделать союзником. Тейшейра прикусил язык. Лоцман стал убирать карты. Тейшейра уже встал и собирался уйти, когда тот снова заговорил.