Носорог для Папы Римского
Шрифт:
— Вот! Держитесь!
Тейшейра благодарно ухватился за брошенный ему канат.
— Зачем вы сюда явились?
Чтобы расслышать друг друга, им приходилось кричать. Что ответить, он не знал. Эштеван снова посмотрел наверх. Один из матросов пробрался к дальнему концу рея и подавал знаки тому, кто был к нему ближе. Казалось, он способен был только удерживаться там, но затем одна из рук высвободилась, и сквозь дождь, барабанивший по лицу, Тейшейра увидел, как матрос ухватил затвердевший от воды канат и обмотал его вокруг рея.
— Молодец! — возопил Эштеван, но они не обратили на это внимания или же не услышали. Он снова
Он кое-как слез и, перебирая руками по канатам, стал подбираться к люку, а опускаясь в него, бросил взгляд вперед. На палубе бака что-то виднелось — холмик размером с человека, укутанный в плащ, вряд ли спасавший от воды, которую нос «Ажуды» зачерпывал из моря и отшвыривал назад низвергающимися башнями пены. Холмик не пытался увернуться ни от каскадов воды, ни от жалящего ветра. Гонсалу, подумал Тейшейра, соскальзывая вниз и закрывая над собой крышку люка.
Атмосфера здесь отягощалась запахами пота, мокрой одежды, мочевого аммиака, трюмной жижи, но более всего — сыростью. Кто-то тщетно старался развести в топке огонь, но лишь добавлял толику смердящего дыма к спертому межпалубному воздуху. С бимсов свешивались несколько фонарей, бросая во тьму пятна тусклого желтого света. Моряки, стоявшие ближе всего к трапу, обернулись и поглядели на него. Здесь, внизу, шторм представлялся тупыми ударами молота, однако движения корабля, произвольные встряхивания и раскачивания, как на качелях, казались неистовее, чем раньше. Чтобы удержаться, Тейшейра ухватился за поручень трапа. Из темноты возник Осем.
— Дон Жайме! Вы пришли навестить нас, а мне уже стыдно. Ни тепла, — он указал на топку, — ни даже миски рису. Или, может, вы предпочитаете есть его сырым?
Неожиданный крен лишил их равновесия, и они едва не упали. Осем поймал его за руку.
Зрение постепенно приспосабливалось к мраку. Вокруг появились новые лица, затем еще, позади первых, а затем еще и еще. Матросы жались друг к другу, как скот, среди закрепленных пушек, клетей, бочек, досок, бухт канатов и свертков парусины, загромождавших отсеки нижней палубы вдоль и поперек. Внутренняя высота была здесь меньше человеческого роста, так что матросы сгибали ноги и склоняли головы под балками.
— Вы, должно быть, беспокоитесь о Ганде, — сказал Осем.
Тейшейра быстро оглянулся, но сзади было темно. Он ничего не видел. Только тьма — и ни малейшего шевеления, ни единого звука. Зверь вполне мог и сдохнуть.
— Мы пытаемся научить его мочиться в ведро, — продолжил Осем, тоже оглядываясь назад, — только безуспешно. Он мочится на палубу.
Значит, он обонял запах мочи зверя. Он заметил, что, хотя Осем привел волосы в относительный порядок, одежда у него была грязной. Другие матросы глядели на них без всякого любопытства. От вони у Тейшейры заболела голова.
— Вы не осмотрите больных? — спросил Осем.
— Больных? Каких больных?
— У нас их уже почти дюжина. Вы не знали? Нет-нет, я понимаю, что вы… Да и зачем бы вам, когда стоит такая погода?
У него закружилась голова, последовательность мыслей Осема казалась лопнувшим тросом, который скользит за борт и теряется… Больных? Чем именно? Хватаясь за балки и спотыкаясь, он молча следовал за Осемом, который двигался с куда большей легкостью. Моряки расступались, пропуская их, точнее, его проводника. Он их возглавляет, подумал
— Вот и они! — сказал Осем, слегка поведя рукой.
Между первым шпангоутом и ближайшим к нему поперечным бимсом были растянуты импровизированные гамаки. Они простирались по всей ширине палубы, слегка накрененные, словно ряд маленьких лодок. Осем крикнул что-то на своем языке, и к ним поспешил матрос с одним из фонарей. Гамаки раскачивались, и со дна узких канав, образуемых задранными краями парусины, на Тейшейру взирали матросы. Как было бы просто, подумал он, зашить эти прорези сверху и похоронить их в море, каждого в отдельном саване. Он прошел вдоль всего ряда гамаков. Больные бросали на него невыразительные взгляды, никак не реагируя на это вторжение.
— Что с ними такое? — спросил Тейшейра.
Осем наклонился над последним из гамаков. Его пальцы коснулись рта больного, и он сказал что-то, чего Тейшейра не разобрал. Моряк открыл рот.
Тейшейру едва не вырвало. Вонь, ударившая ему в ноздри, говорила о разложении, о мясе, готовом служить пристанищем для червей. Зубы у больного были длинными, как собачьи клыки; десны с них слезли, а остальная плоть почернела, как и язык, который распух вдвое больше против обычных размеров, вмещая в себя внушительный ком гноя. Тейшейра отвернулся и обнаружил, что матросы столпились вокруг и выжидательно на него смотрят, меж тем как корабль по-прежнему сотрясала килевая и бортовая качка.
— Что я могу поделать?
Или кто-либо другой? Осем с секунду его разглядывал, затем опустил глаза. Матросы начали отворачиваться. Он в чем-то провалился, не выдержал некоего испытания. Так вот зачем Осем привел его сюда: показать им, что он, Тейшейра, бессилен.
— Этот вот перестал есть, — сказал Осем, пожимая плечами. — Не может глотать, понимаете?
Он кивнул. Находиться здесь, внизу, вместе с этими людьми, — это было невыносимо.
Затем последовало какое-то волнение, и шум бури усилился. Люк открылся, и моряки, отстоявшие вахту, почти не утруждали себя спусканием по трапу, предпочитая упасть, а потом просто валяться на палубе. Товарищи поднимали их безо всякого удивления. Один принялся кричать, собирая следующую вахту. Тейшейра двинулся назад и смотрел, как двадцать или более матросов карабкаются наверх, чтобы заменить изможденных собратьев. Из люка хлынул обильный поток воды, окатив его с головы до ног.
— Ужасная погода! — крикнул ему в спину Осем.
Тейшейра, чувствуя некую насмешку в его голосе, не отозвался.
Пробираясь обратно к себе, он увидел, что матросы, только что заступившие на вахту, начали карабкаться на бизань. Треугольный парус опять вырвался. Брызги едва успевали стечь по желобу, прежде чем очередная водяная гора разбивалась о борта «Ажуды», вздымая огромные колонны морозного рассола. В неистовстве моря было что-то от безумия, словно тысячи армий сражались без каких-либо обязательств или стратегии, имея целью только одно — убивать. Перед кораблем распахивались черные водяные склоны, и он нырял вперед. Горы разрывались, становились пропастями, опрокидывались на другие горы, разбивали их вдребезги, разбивались о корабль… Выжить хотя бы одно мгновение в этом хаосе уже было чудом. А ведь в Айямонте пытаются провести по этим местам прямую линию, подумал он, но ему было не до смеха.