Ностальгия

Поль Игорь Владимирович

— Сейчас полезут, — кричит мне часовой, хотя вокруг тихо и я прекрасно слышу, он явно контужен, трясет головой, словно вода попала в уши, он отряхивает винтовку и раскладывает перед собой шары гранат.

— Что, не впервой уже? — кричу в ответ.

— Раза три в неделю щупают, суки. Ночью, как по расписанию.

Такблоки высвечивают схему отражения атаки. Мне все еще не верится, что партизаны решатся. Атака на базу морской пехоты в обороне, даже на такую маленькую, — гиблое дело, младенцу ясно. Сзади и сверху нас ухает миномет. Шелест раздвигаемого воздуха в высоте. Еще выстрел. Далеко-далеко, едва слышный сквозь шум дождя, слышится глухой удар. Минометчики базы словно пробуют врага на вкус. Еще десять секунд, и батареи переходят на беглый автоматический огонь. Мины распускают оперение над нашими головами, шуршание переходит в нарастающий тягучий вой, многоголосый хор прижимает головы к земле. Вслед за минометами открывают огонь гаубицы, их дульные вспышки раз за разом проступают из мокрой темноты. Их басовитое рявканье ни с чем не спутаешь. Стена огня встает

за деревьями, черные стволы просвечивают прозрачными трафаретами. Дрожит земля. Огонь все нарастает, чем ближе красные точки, тем плотнее огненный вал на их пути. Подключаются дежурные беспилотники, они сваливаются из-за низких туч, красивые издалека, цветы напалмовых вспышек распускаются на опушке, лес на мгновение исчезает за клубами черного дыма, а когда дым поднимается вверх — леса нет, вековые исполины пылают в ночи черными спичками, а беспилотники заходят снова и цепочка плазменных разрывов рождает в ночи множество солнц. Наши взводы оружия тоже получают вводные, ракеты с шуршанием срываются с направляющих, автоматические минометы хлопают без перерыва, мы в огненном кольце, мокрые джунгли пылают вокруг, тонны смертельного железа над нами стригут воздух, и я начинаю чувствовать себя лишним в этом железном царстве. Ничто не способно выжить перед этим. Мы просто пережидаем в окопах, когда пушкари отстреляют свои упражнения.

— Цели на одиннадцать часов! — орет сквозь грохот сумасшедший часовой и его подствольник часто плюется дымными струями.

Я не верю своим глазам. Секунду назад перед нами не было ничего, кроме развороченной снарядами полосы заграждений, и вдруг “мошки” высвечивают красную россыпь. Да что там “мошки” — прицельная панорама уже вовсю классифицирует цели — заляпаные грязью черные полуголые фигуры выпрыгивают из-под земли и молча устремляются в атаку, оскальзываясь в темноте на развороченной глине, они совсем рядом — метров сорок, если такблок не врет, сволочь.

— Точка пять-восемь, прорыв периметра! — кричу я по ротному каналу, открывая огонь. Я собран и сосредоточен, страх и мандраж где-то там, на заднем плане, руки сами делают то, к чему привыкли, я выпускаю гранаты из подствольника одной длинной очередью, осколочные разрывы раскидывают мягкие тела, но их все больше и больше, они проступают из дыма, подствольник бессильно щелкает механизмом подачи — магазин пуст, противно пищит сигнальный зуммер, огонь по готовности уже ни к чему, я в упор хлещу в набегающие фигуры длинными очередями, проклятые мокрые магазины выскальзывают из пальцев, Калина на правом фланге поливает с плеча, вспышки выхватывают из темноты его голову, бликами отражаются от черного стекла, что-то с размаху бьет меня в плечо, меня разворачивает вокруг оси, левая рука немеет, доктор ширяет меня безбожно, мои глаза сейчас выскочат нахрен из орбит, я вижу, как часовой, открыв забрало, что-то орет беззвучно, швыряя одну за одной гранаты перед собой. Я еще успеваю передать: “Парк, фугасными, два щелчка за мной! Беглый! Крамер! Отсекающий на меня!”. Гранаты летят из темноты, дымные взрывы закидывают нас грязью, кувалдой бьют по головам, черные фигуры швыряют в нас плазменные гранаты с недопустимо близкого расстояния, их поджаривает в собственных разрывах, волны жара превращают края окопов в растрескавшиеся глиняные горшки, сплошные вспышки затемняют забрало, я слеп, я стреляю перед собой наугад. И все это занимает какие-то секунды, просто время стало резиновым, растянулось в часы, я даже не осознаю, что смачные шлепки вокруг меня — пули, и вот уже вопящие от страха и ярости черные тени перепрыгивают через мой окоп, я разряжаю остатки магазина в одну из них, тело с маху бьется о бруствер, развороченные внутренности валятся мне под ноги, смешиваясь с грязью на радость червям и головастикам, еще один поднимает ствол, я бью его прикладом под колени, он рушится на меня, всей мощью усилителей я стискиваю щуплое тело, податливо хрустят кости, я отпускаю его, отпихиваю коленом, тянусь за лопаткой, вижу, как набегает на меня безликий призрак в мокрой тигровой панаме, как поднимается мне навстречу провал чужого ствола, боковым зрением вижу, как безвольной куклой трясется от попаданий отброшенное к стене тело часового, я замахиваюсь, я бросаюсь навстречу, предательская грязь сковывает мои движения, я шевелюсь, как обмазанный клеем и тяжелый удар швыряет меня навзничь. Я жив, я хочу дышать, мои легкие сейчас взорвутся, мой рот словно смолой заклеен и солоно на языке, я вижу в замедленной съемке, как отлетает в сторону гильза и идет назад поршень помпового ружья, и вспышка слепит меня, хотя этого не может быть, шлем должен включить затемнение, огромная кувалда бьет меня в грудь, летят чешуйки внешнего покрытия, я с чавканьем погружаюсь спиной глубоко в грязь и думаю — “теперь точно все”, и безмятежность снисходит на меня и странное равнодушие, граничащее с созерцательностью, отключает во мне все желания. Но глаза все еще смотрят через панораму шлема, под писк тактического блока, сообщающего мне о повреждениях, уколов я уже не чувствую, я просто обложен ватой и внутри у меня жидкий огонь, тяжелая плита давит мне на грудь, я вижу, как летят куски из моего мучителя, бывшее тело буквально разваливается на глазах и набором запчастей осыпается на меня, фонтаны мокрой глины пробегают по брустверу — молодец, Крамер, что-то гулко бухает сверху, брызги грязи и мокрой дряни непонятного происхождения падают на стекло, затрудняя мне обзор, проклятый чип посылает свои долбанные сигналы в мозг, меня колотит, как электричеством, воздух медленно просачивается в меня. Я делаю

вдох и зажмуриваюсь от боли.

— Взвод, примкнуть штыки! — пробивается сдавленный крик нашего Лося, в эфире — жуткая какофония, на взводном канале — сплошной непрекращающийся мат, буханье надо мной продолжается, люстры распускаются в высоте, становится светло, как днем, я вижу дымные полосы в ослепительной дыре над собой, догадываюсь — коробочки бьют из миниганов, сверхскоростные пули поджигают воздух, такблок показывает красные пятна аж в трех местах с разных сторон периметра — ни хрена себе!

— Взвод, вперед! — и помимо своей воли я делаю невероятное усилие, что-то тянет меня прочь из окопа, я слышу хруст в коленном сочленении, я с чавканьем вырываюсь из грязевого плена, поворачиваюсь на бок, опираюсь спиной о скользкую стенку и встаю на подгибающихся ногах.

Калина отбрасывает от себя чье-то изломанное босое тело, поднимает свою стошестидесятку, слепо шарит на поясе, достает штык-нож. Прилаживает. Выползает на бруствер. Мертвецы шевелятся в неровном свете, тянут ко мне скрюченные руки. Калина подает мне приклад и тянет меня наверх — самому мне не подняться, факт. Оставляю попытку найти свой ствол в грязной мешанине тел. Достаю кольт и медленно шлепаю, качаясь, как пьяный, вслед за Калиной.

Наши уже далеко впереди, в своей яростной, и в общем-то бесполезной контратаке они уже покрошили в фарш тех, кто еще остался у глубокой дыры в земле с неровными краями, мы подходим к шапочному разбору, когда они, развлекаясь, а может, просто в горячке, одну за одной швыряют вниз плазменные гранаты. С высотки над нами еще полыхает вовсю, треск стоит — дыхания не слышно, минометы из-за спины бухают куда-то в темноту, но уже ясно — отбились мы. Силы оставляют меня, я сажусь на задницу, прямо в грязь пополам с кровавым дерьмом, я дышу и надышаться не могу, но мочи нет подняться, в голове ветер шумит. Бауэр тоже тут, энергично машет рукой, отдает распоряжения. Кругом разбросаны изувеченные тела “туков” — партизан, “Лоси” бродят среди них, грязные, зачумленные, ошалевшие от дури, пинают их, тычут штыками. То и дело звучат одиночные выстрелы — добиваем раненых. Земля качается — орбитальные бомберы растирают в пыль дальние подступы к базе. Через пару часов на десять километров вокруг не останется ничего живого. На десять километров вокруг чудовищные силы перетирают землю в раскаленную пыль на пару метров вглубь. Адский ветер закручивает в воронки и сушит в пар мокрую взвесь, бомберы выжигают кислород, сейчас начнется форменный ураган, мусор, стрелянные гильзы, комки грязи — все катится и летит прочь, цепляясь за обрывки колючки. К заграждениям трусцой тянутся разведчики и дежурные смены с постов передового наблюдения, покидая погибающие джунгли, они наклоняются вперед, пересиливая ветер.

— Санитара сюда, Француза зацепило! — кричит Калина и Мышь спешит ко мне, расстегивая на ходу свою заляпанную грязью сумку.

Мне стыдно до чертиков, я должен сейчас командовать, но в голове тараканы бегают, мысли расползаются, тупая игла сидит в груди и я проявляю слабость — перехожу на батальонный канал и бормочу непослушными губами:

— Француз, Лось-три — Мурене-четыре, срочно, вне очереди…

Я отталкиваю Мыша, что пытается стащить с меня шлем и расстегнуть покореженную броню, я повторяю вызов, грязь передо мной ходит волнами, и взвод Шармилы долго не отзываются, у меня внутри уже не игла — лом раскаленный, как вдруг — скомканная скороговорка в ответ:

— Мурена — Французу. Не забивай канал. Живая, она, живая, не трясись. Отбой…

Мышь, наконец, стаскивает с меня шлем. Протирает чем-то остро пахнущим мои губы, лоб, тампон становится красным.

— Рот прополощи, садж, — просит он и я отхлебываю какой-то кислой дряни, послушно катаю ее языком и выплевываю черные сгустки.

Мышь расстегивает броню. Тычет в грудь шипящим холодным пневмошприцем. Прикладывает к шее жало диагноста.

— Это противошоковое. И кровь от дури почистить, — поясняет он.

— Ты вот что, Мышь, ты меня не вздумай на эвак пристроить, — язык начинает неметь, плохо слушается.

— Как скажешь, садж. Вообще-то ничего серьезного, — он смотрит на экранчик диагноста, — Небольшая интоксикация, ушиб плечевого сустава, легкая контузия. Легкие немного поприжало, я укрепляющего дам, но пару дней в коробочке полежать придется.

Я киваю. Меньше всего сейчас я хочу, чтобы меня сгрузили в каком-нибудь флотском госпитале. Найти потом Шар — гиблое дело. Нет уж. Дождусь, пока ее зацепит. Я удивляюсь пришедшей в голову мысли — я только что пожелал Шармиле получить ранение, чтобы выбраться живой из этой мясорубки. Бывает же такое!

— Трака позови, — говорю Мышу.

— Я тут, садж. Крепко зацепило?

— Мелочи, — морщусь я, говорить еще больно, — Ты вот что, Трак, ты людей по-быстрому отряди — все приберите тут — батареи, стволы, жратву, патроны, раненым ничего не оставляйте, им все равно ни к чему, трупы проверьте. Гранаты собери. Снабжение отстает, местные вряд ли поделятся — сам видишь, каково тут. Ствол мой найди — там, в окопе.

— Сделаю, садж, — кивает Трак, кричит на бегу, — Третье отделение — ко мне!

В эту ночь взвод наш убавился еще на четверых. Кажется, Трака скоро переведут во второе отделение — там некому командовать.

11

Через день покидаем “Маракажу” и катим дальше. Догоняем свой полк. Выговариваю на ходу башенному за некомплект боеприпасов:

— Топтун, твою мать, ты чем отбиваться собрался, слюнями?

— Садж, больше не было, клянусь! По пять снарядов дали, и то фугаски, да картридж один к пукалке. Местные на мели, сами без снарядов, им вертушки по чуть-чуть скидывают.