Новое Просвещение и борьба за свободу знания

Кауфман Питер

* * *

27 января 1990 г., в субботу, в половине пятого пополудни, когда члены Польской объединенной рабочей партии собирались в варшавском Дворце культуры, чтобы официально распустить ее после 41 года правления, в знаменитом Национальном оперном театре поднялся занавес и началась шестичасовая опера Рихарда Вагнера «Сумерки богов». Около пяти часов по варшавскому времени, когда на сцене три норны смотрели, как прерывается золотая нить судьбы, предвещая конец вечного правления богов, на последнем собрании коммунистической партии Польши делегаты в последний раз все вместе пели «Интернационал» (сцена, показанная в вечерних новостях по телевизору), а сотни протестующих в порыве буйства, близкого к катарсису, швыряли камни, бутылки и оскорбления в кольцо бело-синих милицейских фургонов, охраняющих Дворец. На улице Новый Свят, рядом с Варшавским университетом, зимнее солнце садилось над самодельными столами, где были разложены книги и памфлеты Раймона Арона, Вацлава Гавела, Джин Киркпатрик и других и небритые студенты продавали значки с надписью: «Больше никакого коммунизма». Один студент продавал наклейки с тем самым изображением голов Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина в стиле горы Рашмор, плакаты с которым в конце 1940-х гг. можно было увидеть по всему Советскому Союзу. В Польше 1990 г. изображение безо всякой подписи выносило простой вердикт: все системы, начинающиеся с Маркса, неизбежно приводят к зверствам Сталина.

Для Польши,

переживавшей эпоху перемен, тот день был праздничным – и он во многом отражал ситуацию во всей Центральной и Восточной Европе. Программа экономической реформы нового премьер-министра Тадеуша Мазовецкого, уже девальвировав злотый, приближалась к концу четвертой недели сокращения субсидий и уничтожения дешевых кредитов с налоговыми льготами. Если верить польскому государственному телевидению, инфляция в тот месяц достигла 68 %, цены на базовые товары с начала года – за те же четыре недели – поднялись на 45–50 %, цены на продукты взмыли на 775 %. Реальные доходы упали на 40 %. Главная представительница Мазовецкого Малгожата Незабитовская заявила, что в январе было зарегистрировано 55 800 новых безработных (по сравнению с 9600 в декабре). В стране стали появляться бесплатные столовые для голодающих. На улице Краковское предместье появилось граффити, сделанное густой красной краской, – оно доносило до прогуливающихся мнение своего создателя по поводу реформы и ее автора Лешека Бальцеровича. «Бальцерович – Менгеле мира экономики», – гласило оно. Протестующие, которые до появления водометов собирались у огромного здания бывшего Центрального комитета на улице Новый Свят, переместились на улицу Светокрижскую и теперь скандировали лозунги у министерства финансов.

Но сильнее всего жесткие экономические меры отразились на сфере культуры. В том году новым министром культуры Польши стала Изабелла Цивиньска, бывший театральный директор и член «Солидарности», заключенная в тюрьму во время военного положения. Находясь под давлением и врагов, и друзей, ратовавших за сохранение субсидий для различных культурных программ и учреждений, она безжалостно отозвала государственное финансирование в соответствии с реформой Бальцеровича. В результате пришлось закрыться примерно 160 театрам и 130 еженедельникам, а 300 варшавских журналистов потеряли работу. Открыто признав себя la donna mobile [79] , Цивиньска отказалась от ранее данного обещания сдерживать цены на бумагу для газет и книг и сохранить субсидии для важных литературных журналов. В результате цена на бумагу с 2,8 миллиона злотых (300 долларов) за тонну в декабре поднялась до 12 миллионов злотых (1280 долларов) в январе, достигнув уровня мировых цен, и издатели перешли на финскую бумагу, более доступную и качественную.

79

Непостоянная женщина (итал.).

Цивиньска, как и другие посткоммунистические министры культуры в регионе, окружила себя советниками из литературного и театрального подполья. С ее точки зрения, те, кто разбирался в экономике на микроуровне в достаточной степени, чтобы приобретать товары и услуги на черном рынке, должны были разобраться и в макроэкономике, учитывая то, что в стране начал складываться свободный рынок. На черном рынке в самом деле действуют похожие законы спроса и предложения, как и в нерегулируемой мировой экономике. Но они не идентичны, поэтому Цивиньска и ее советники подверглись критике с обоих фронтов. Одни обвиняли министерство в том, что оно пренебрегает нерыночными методами, которые могли бы поддержать важные учреждения в сложный переходный период шоковой терапии (сторонники этой позиции, например, требовали реформы абсурдного налогового законодательства, запрещавшего частные пожертвования издательствам – как в денежной форме, так и в виде оборудования или услуг). Другие винили новое правительство за то, что оно еще не создало в сфере культуры чистых рыночных условий – некой среды естественного отбора, где выживет только тот, кто наиболее приспособлен экономически. В ноябре 1989 г., когда планировались те самые жесткие меры, министерский департамент книгоиздания подал конфиденциальный доклад, в котором свел эти две позиции в некое диалектическое единство. Чистые рыночные условия, говорилось в нем, были бы идеальной средой для книгоиздания в Польше. Но вину за упадок книжной индустрии в конце 1989 г. авторы доклада возлагали на резкий переход к рыночной экономике и рекомендовали продолжить государственное регулирование в отрасли [80] .

80

См. Peter B. Kaufman, «Polish Publishing Goes to Market,» The Nation, May 20, 1991.

Корни проблем, с которыми столкнулась в тот момент Польша, а также и другие страны региона, крылись в союзе тоталитарного контроля над мыслью и командной экономики, установившихся в конце 1940-х – начале 1950-х гг.

Сорок лет в странах Центральной и Восточной Европы государство держало сферы культуры, образования и СМИ в железном кулаке – гораздо более жестко, чем даже в суровые времена Российской, Габсбургской и Османской империй. На протяжении этих десятилетий коммунисты Восточной Европы, в соответствии с установками социальной науки, порожденными большевистской революцией 1917 г., старались довести до абсолюта тоталитарный контроль над средствами массовой информации и коммуникации. Русские политические философы, ставшие впоследствии советскими, разработали проект того, как установить этот контроль, что казалось им частью великого эксперимента революции. Главные идеологи этой социальной инженерии рассматривали печать как ключевой инструмент в трансформирующем образовательном процессе, призванном создать качественно «новое» общество социалистов. Николай Бухарин и Евгений Преображенский писали в «Азбуке коммунизма» (1922 г.) – одном из самых известных и распространенных объяснений коммунистической идеологии досталинского периода:

Сильнейшим орудием государственной пропаганды коммунизма является государственное издательство. Национализация всех запасов бумаги и всех типографий дает возможность пролетарскому государству, при огромном недостатке бумаги, издавать в миллионах экземпляров то, что наиболее необходимо массам в переживаемый момент. В результате все, печатаемое государственным издательством, делается доступным массам не только по самым дешевым ценам, но постепенно и книги, и брошюры, и газеты, и плакаты начинают поступать в распоряжение масс совершенно бесплатно. Государственная пропаганда коммунизма превращается в конце концов в средство уничтожения всяких следов буржуазной пропаганды предыдущего периода, отравлявшего познания трудящихся, и в могучее орудие создания новой идеологии, новых навыков мыслей, нового миропонимания у работников социалистического общества [81] .

81

Бухарин Н., Преображенский Е. Азбука коммунизма: попул. объясн. программы РКП(б). – Одесса: Гос. изд-во Украины, 1919. 208 с.

Вне всяких сомнений,

такие русские мыслители XIX века, как Виссарион Белинский, Александр Герцен и Николай Чернышевский, воплощая, порой осознанно, порой нет, некоторые традиции Российской империи, помогли заложить основу этого подхода – к государству, к государству и обществу, к революции [82] . Но именно Анатолий Луначарский, один из первых министров Советского Союза, занимавший должность наркома просвещения на протяжении двенадцати лет, с 1917 по 1929 г., получил такое задание. «Большевик среди интеллигентов, интеллигент среди большевиков» (по крайней мере, по его собственным словам), Луначарский считал своей миссией создание новой образовательной системы и искусства для нового государства и приложил немало усилий к созданию механизма контроля над СМИ [83] . Именно его замыслы дали жизнь советской Вселенной монстров – но она обязана своим рождением еще и давнему увлечению России французской эпохой Просвещения. Не забывайте, что русская императрица Екатерина Великая была настолько увлечена Вольтером, что приглашала его в свою столицу обсудить создание культурных и образовательных учреждений в ее стране. Она была так увлечена Дидро, что специально позвала его в Россию, чтобы он мог издать там свою «Энциклопедию». Она попросила его составить для нее план, как фундаментально перестроить образовательную систему, доставшуюся ей по наследству, – только в России, по ее словам, он мог применить на практике идеи Просвещения – и предложила заплатить ему за эту работу задаток в размере его пятидесятилетней зарплаты (на что он согласился) [84] . Императрица даже купила собрания сочинений Вольтера и других светочей эпохи Просвещения и привезла их в Россию, где они по сей день хранятся в государственных библиотеках [85] .

82

Jeffrey Brooks, When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Literature, 1861–1917 (Princeton, NJ: Princeton University Press, 1985). См. также James H. Billington, The Icon and the Axe: An Interpretive History of Russian Culture (New York: Alfred A. Knopf, 1966); James H. Billington, The Face of Russia: Anguish, Aspiration, and Achievement in Russian Culture (New York: TV Books, 1998); «Russian Enlightenment,» Wikimedia Foundation, last modified June 10, 2020, 7:33,Marc Raeff, Origins of the Russian Intelligentsia: The Eighteenth-Century Nobility (New York: Houghton Mifflin, 1966); Lesley Chamberlain, Ministry of Darkness: How Sergei Uvarov Created Conservative Modern Russia (London: Bloomsbury Academic, 2019).

83

Sheila Fitzpatrick, The Commissariat of Enlightenment: Soviet Organization of Education and the Arts under Lunacharsky, October 1917–1921, Cambridge Russian, Soviet and Post-Soviet Studies (Cambridge: Cambridge University Press, 1970); A. L. Tait, «Lunacharsky, the 'Poet-Commissar,'» Slavonic and East European Review 52, no. 127 (April 1974): 234–251,См. также https://monoskop.org/Narkompros.

84

Больше информации о советском подходе к идеям эпохи Просвещения (малоизученная область): Peter H. Kaufman, «Soviet Perspectives on the French Enlightenment and Revolution,» Studies in Eighteenth-Century Culture 20 (1991): 115–29,Philip Moran, «Leninism and the Enlightenment,» Studies in Soviet Thought 30, no. 2 (August 1985): 109–30,Arnold Miller, «The Annexation of a Philosophe: Diderot in Soviet Criticism, 1917–1960,» Diderot Studies 15 (1971): 5–464, https://www.jstor.org/stable/40372415.

85

Home page, Voltaire Library, accessed October 13, 2020,«The Voltaire Library Project: Using Digital Humanities to Understand Voltaire's Influences,» Voltaire Foundation blog, July 24, 2018,Gillian Pink, «Voltaire in St Petersburg: The Voltaire Library and the Marginalia Project,» December 3, 2012, in Oxford University Podcasts, MP3 audio, 30:45,various contributors, «Was There a Russian Enlightenment?» December 3, 2012, Oxford University Podcasts, MP3 audio,Alex Shashkevich, «Stanford Senior Digitally Documents Voltaire's Research Process,» Stanford News, September 26, 2018,См. также Andrew S. Curran, Diderot and the Art of Thinking Freely (New York: Other Press, 2019), 316–350.

Псевдонаучная затея с созданием «новой идеологии, новых навыков мышления, нового миропонимания» – советской Вселенной монстров – требовала большего, чем просто цензурный гнет. После Второй мировой войны каждое государство Центральной и Восточной Европы предприняло ряд базовых шагов, чтобы уничтожить всякую возможность свободной мысли, способной бросить вызов режиму. Все вместе эти шаги, описанные ниже, составили один из самых продолжительных и разрушительных экспериментов по контролю над мыслью, с которыми сталкивалась современная Европа.

Первым шагом было установить по Восточному блоку контроль государства над всем оборудованием и материалами, необходимыми для изготовления книг: бумагой, оборудованием для верстки, печати, переплета, упаковки. Например, в Чехословакии, когда коммунистическая партия захватила власть в 1948 г., издательства были разграблены, их оборудование отобрано, а заводы по производству бумаги национализированы. Книгоиздание стало монополией государства и оказалось настолько централизовано, что с 1948 по 1990 г. в Богемии и Моравии существовало лишь пять легальных издательств. В самом большом из них, «Полиграфической промышленности», на 1989 г. насчитывалось целых семнадцать тысяч работников. Эти издательства монополизировали весь процесс производства книги как по вертикали, так и по горизонтали. Они контролировали все: от набора и печати до иллюстрирования, переплета и упаковки. И только ограниченное число издательств – обычно по одному на каждый сектор (учебной, детской, художественной, исторической, научной литературы) – получали лицензии от режима. Тем не менее редакторы и издатели никогда не отрицали, что такого рода государственный контроль существовал в регионе еще до коммунистической власти. Например, чехословацкое «Государственное педагогическое издательство» было основано императрицей Марией Терезией в 1775 г., изначально как филиал имперского издательства «Бундесферлаг». И тогда, как и во время правления коммунистов, представители государства читали каждую рукопись, прежде чем она отправлялась в печать. Довод, который редакторы приводят в объяснение этой традиции, неопровержим: искоренить идею государственного контроля из чешского издательского дела означало бы выдрать корни, уходящие в прошлое не на три, а на десять поколений.

Вторым шагом стало ограничение доступа издательств к внешним материалам и рукописям. В 1950 г. было создано государственное агентство по охране авторских прав DILIA, подконтрольное чешскому министерству культуры. До революции агентство представляло всех чешских издателей, желающих получить права на издание иностранных книг, и всех чешских авторов, которым профсоюз писателей разрешал продавать свои произведения за границу, кроме подписавших Хартию-77 – тем вообще запрещалось печататься. Министерства культуры и финансов также контролировали валютные денежные поступления и расходы издательств, чтобы ни один редактор или издатель не мог получить рукопись за рубежом в обход DILIA.