Новые крылья
Шрифт:
В Варшаве в гостиницу не поехали — поезда ждать недолго, каких-то четыре часа. На другой вокзал переезжали через Вислу по громадному мосту. Чувствуется, что Варшава почти Европа, кругом бесконечные костелы высокие и мрачные, католические кладбища с белыми статуями в античном духе, вывески латинской азбукой, говорят только по-польски, совсем ничего не понятно. На вокзале устроились в зале 1-го класса, кроме нас никого. Я ходил брать билеты, взял 1-й класс до Берлина. Поляки странный народ. Еще въезжая в Соколку, Вольтер поучал нас с Митей, что к полякам нужно обращаться пан и пани. Митя спросил, говорят ли они по-русски. Вольтер сказал: «понимают, но говорить не любят». А сидя в ресторане с С.И. они говорили, что поляки русских ненавидят, считая захватчиками, и вообще, ненавидят всё русское, как чуть ли не нечистое. В Варшаве на Вокзале предубежденный ли Вольтером, мнительный ли от утомления и избытка впечатлений, но, тем не менее, я имел возможность убедиться в польском недоброжелательстве, подойдя к торговке купить вишен. Она сыпала мне ягоды в большой бумажный куль, увидев, что сейчас кулек не выдержит, я сказал, как можно более любезно, благодарю вас, пани, достаточно. Прекращая насыпать, она посмотрела на меня исподлобья с ненавистью. Я это ясно видел, именно с ненавистью. Мне стало неприятно. Потом, обдумывая этот случай, я нашел, что во взгляде той женщины было еще
Поздно вечером на границе проверили паспорта. Мы с Митей ходили смотреть, как переменяют паровоз. Вот и Европа вожделенная. Темно, ничего почти не видно, но, кажется все уже другое. И дома и люди и воздух и звезды даже.
У них 5 июля, но я буду писать по-нашему.
Рано утром прибыли на Ангальтский вокзал, чуть не проспали. Все время, пока ехали до гостиницы, я вращал головой во все стороны, А.Г. щедро снабжал меня сведениями, которые никак в моей бедной голове не удерживались, названия улиц, церквей, знаменитые здания, что где раньше помещалось и что помещается теперь. Берлин меня оглушил своей роскошью. Вольтер очень смешно выговаривает немецкие слова, но, наверное, на немецкий слух не неприятно, потому что, все ему улыбаются и портье и лифтер и кельнер, видно, что искренне, а не просто по службе. Приняв ванну и позавтракав, поехали осматривать достопримечательности. Центр города великолепен. Все зелено свежо и нарядно. Посетили собор и музей искусств. В зоопарк Аполлон идти отказался, поехал в отель отдыхать, а я на свой страх и риск отправился один. Со своим плохим французским, добавляя только guten Tag [12] и danke sch"on [13] , прекрасно обошелся. Все со мной вежливы и любезны. Я влюбился в Берлин, будь моя воля, остался бы и не поехал дальше. Возвратившись, принял ванну во второй раз, просто ради удовольствия.
12
Добрый день (нем.)
13
Благодарю (нем.)
Со страниц похищенного дневника стонет бедный Демианов: «Милые друзья, когда увижусь с вами снова!» Это для меня как призыв, как упрек. Сердце заныло: как я далеко и телом и душой.
Мы с Митей усердно следим за тем, чтобы Вольтер не объелся чего-нибудь вредного. Скоро уж за него санаторные врачи возьмутся. После завтрака писали письма. Я, до краев переполнен впечатлениями, но делиться ими совсем не хочется, как будто, боюсь расплескать свою заполненность. Поездка в Грюнвальд — сказочный сон. Вечером выехали во Франкфурт. Перед сном, наугад открыв дневник, прочитал о его влюбленности в юнкера Н., и подумал, возможно, он теперь не очень обо мне страдает, забывшись с кем-нибудь другим.
Из дневника Демианова: «Ходил пешком на почту. Писем для меня не было. Печальный поплелся обратно». Я, прочитав такое, тут же уселся писать ему, но из-за сильной тряски поезда бросил.
Печальный милый Демианов, Творец диковинных романов, Поэт изящный и капризный, Глядит с портрета с укоризной. Где он теперь? Под лампой пишет, Или кому-то в ухо дышит? По городу в авто катается? За городом в реке купается? О! Где бы ни был, но портрет Мне говорит: «Прощенья нет!» За то, что я его оставил, За то, что мучаться заставил, За это черными глазами С портрета сердце мне пронзает.Франкфурт тоже хорош, даже красивее, но я все еще не опамятовался от влюбленности в Берлин. Осматривали древний город. На выставке, расположившейся прямо на набережной, В. приобрел несколько картин в свою коллекцию, одну из них потому, что мне понравилась. Как прохладно у них в церквях, большое удовольствие заходить с жары, а в наших душно. Рано обедали, пили рейнское вино, которое я успел полюбить еще в Берлине. Наняли автомобиль, чтобы ехать в Киссинген, но решили отдохнуть и переночевать в гостинице. Все же, для В. такой grand voyage [14] утомителен. Багаж отправили вперед.
14
Большое путешествие (фр.)
Всю дорогу в Киссинген наш шофер говорил и смеялся. Понимал его и имел возможность отвечать только Вольтер, но, похоже, ему не требовалось ни понимание, ни ответы. Он не замолкал ни на минуту и поминутно хохотал, надо сказать, довольно неприятным смехом. Я старался любоваться пейзажами, сосредоточиться на своих мыслях, но никак не получалось. Этот смех на чужом языке меня изводил. Я не стал спрашивать А.Г., о чем он, спросил только, скоро ли приедем. Когда же, наконец, приехали… впрочем, с этого момента, мой язык не поворачивается говорить «мы». Аполлон Григорьевич Вольтер, встреченный лично директором санатория, направился осматривать свои апартаменты, занимающие целый этаж, и всем остался доволен. Теперь опять можно «мы». Устраивались. Наш санаторий, скорее, небольшой отель с собственным парком. На отведенном Вольтеру этаже моя комната в самом дальнем углу, но очень уютная. Добротная мебель красного дерева, их распятие над кроватью, на стенах картины с чудесными видами и прекрасный пейзаж в окне. В день и в честь приезда обедали прямо в гостиной наших, все же, сказал «наших», апартаментов.
Ходили с Митей в магазин, покупать Аполлону рубашки и белье. Он очень смешно разговаривает с приказчиками, громко и раздельно кричит по-русски, что ему надо и размахивает руками. Я довольно сносно перевел на французский всё, что он хочет, приказчик понял меня, кивнул, и, как Мите показалось, пошел совсем не затем. Тогда он замахал руками, и еще громче, и больше еще скандируя, снова стал по-русски опять твердить свое. Приказчик улыбнулся и принес, что мы просили. Аполлон начал прием целебной воды. Я тоже пил. Сначала непривычно, потом ничего, вкусно. Во второй день завтракали, обедали и ужинали уже в общей зале, имея возможность видеть публику, живущую с нами под одной крышей. После завтрака пили кофе в общей гостиной, где я познакомился с двумя презабавными француженками. Пожилые сестры m-lles [15] Бланш и Клер с совершенно белыми седыми волосами и во всё белое одеты. Из того, что они говорили, я понимал, может быть, треть и это из той десятой части, которую успевал расслышать и разобрать, так как тараторят они на своем французском prestissimo [16] . Мне все время приходилось извиняться и просить говорить медленней. Вольтер подтрунивал надо мной и моими новыми подружками, сам-то он уже подружился с молодым маркизом и господином средних лет, которого все называли полковником, хотя он был в штатском. Они громко говорят по-немецки, дымят сигарами и смеются как тот шофер. Я уютней чувствовал себя с французскими старушками, пусть А.Г. смеется на здоровье. После кофе ходили смотреть игру в теннис. Маркиз играет великолепно. А.Г. считает, что я непременно должен научиться. Что ж, можно попробовать. За обедом у нас уже составилась своя компания: друзья Вольтера, плюс мои подруги, все мы теперь сидим за одним столом. Получилось довольно весело. После обеда доктор предписывает всем обязательный отдых лежа, кто-то уходит отдыхать в свою комнату, кто-то располагается в специальных шезлонгах на террасе. Вольтер предпочел что помягче и ушел к себе на кровать. Я ходил гулять один. После ужина в гостиной играли в карты, я с m-lles Клер и Бланш, Вольтер — со своими мужчинами.
15
Мн. сокр. от фр. mademoiselle — обращение к незамужней женщине
16
Очень быстро (ит.)
Выяснилось, что за один стол с Вольтером я был посажен по ошибке, и за завтраком меня пересадили. Я оказался в другом конце нашей трапезной залы, за столом для тех, кто не соблюдает режима и не должен есть специальную лечебную пищу. Это всё такие же, как я сопровождающие — гувернантка с детьми, у которых свой отдельный детский стол, компаньонка пожилой дамы из Швеции, молодой военный и молодой священник, приставленные каждый к старшему по чину. Так что, в сущности, я действительно занял подобающее место. Думаю, если бы я выразил желание остаться в прежней компании, А.Г. замолвил бы за меня словечко, и, наверное, мне позволили бы там сидеть, но я не захотел его просить. Из скромности ли, из гордости, не знаю. Так или иначе, просить не стал. И теперь я не сижу за одним столом с полковником и маркизом, но гувернантка, сидящая против меня, с безупречной осанкой и надменным лицом зовется фрейлейн Регина, а Регина, кажется, по-латыни королева. Гуляли. Писали письма и открытки. Именно такие открытки я надеялся получать от Вольтера, когда был уверен, что не еду с ним. Здесь их много с местными видами. Но сами живые виды, разумеется, гораздо приятнее.
А.Г. был прав, когда говорил, что языки заграницей выучиваются моментально. Я уже успел схватить кое-что из немецкого. И Митя, который ест в столовой для слуг, уже знает от своих товарищей несколько немецких слов и лихо с ними управляется. M-lles Бланш и Клер я с каждым днем понимаю все лучше и лучше. Впрочем, нужно отдать им должное, в моем присутствии они выговаривают старательно, как можно более внятно. Детей у них нет, говорят они почти все время только о своей племяннице, которая, замужем за русским. Именно поэтому наши Беляночки, как мы с В. их прозвали, к русским питают особую слабость. Они даже умеют говорить «здравствуйте», «простите», «нет, благодарю» и «старый развратник». Мы с А.Г. до слез смеялись над их познаниями. У племянницы есть дочь, с которой что-то не так, я не понял, что именно, однако дамы очень обеспокоены. Вероятно желудок у нее не в порядке, так как они ждут ее приезда. Гуляли, катались, вечером играли в бильярд с маркизом и полковником.
За нашим столом всегда тихо. Все молчат. За другими тоже говорят и смеются негромко. Самый шумный и веселый стол — это, конечно, Вольтера. Их слышно всем. Кто-то неодобрительно поглядывает в их сторону, кто-то улыбается доносящимся оттуда шуткам, иногда даже над их анекдотами за другими столами смеются. Доктора не одобряют такого веселья во время трапезы, тем более что им подают лечебную пищу, вкушать которую следует, чуть ли, не благоговейно, понемножку, тщательно жуя, с надеждой на выздоровление. Так же не нравится доктору и то, что наш этаж превращается в клуб или салон, в петербургскую квартиру Вольтера до болезни. Бесконечные гости, шум, смех, пение, игры, запрещенные угощения и напитки. Не успели мы как следует обжиться, а уж весь растревоженный санаторий, шепчется по углам: «О! Эти русские! Эти русские…». И делают большие глаза и пугают друг друга небылицами. Я все это знаю от своих беленьких подруг, с которыми болтаю все свободнее, за что, в первую очередь, должен благодарить, конечно, своего дорогого учителя, о котором, нет, не забыл, но на время перестал думать ежечасно. Священная книга моя заброшена. Я так мало бываю в своей комнате, оглушенный впечатлениями, развлечениями, разговорами на чужом языке, утомленный постоянной суетой, сбитый с толку непрерывным вниманием чужих людей. Я валюсь на кровать, и, стараясь распутать все, что перепуталось за день у меня в голове, засыпаю.