Новые крылья
Шрифт:
Про чек я, все-таки, спросил. Это хороший друг детства и юности находит возможность его поддерживать таким образом. Но в последнее время чек приходит нерегулярно. А о том, как он тратит, я уж и говорить не стал, его дело.
Когда я маленький коленом ушибался, Рыдая, к маменьке отчаянно кидался. Коленку нежно гладила мамаша И причитала: «Бедный, бедный Саша!» Когда же в одночасье догадался, Что Вольтер брать меня с собой не собирался В твои колени я уткнулся чуть дыша, Чтобы услышать: «Pauvre mon petit Sacha!» [11]11
Бедный мой маленький Саша! (фр.)
Днем
Поздно завтракали в ресторане, потом пошли в Таврический. Ощущение от опустевшего Петербурга такое же, как от нашей квартиры: все разъехались и мы одни дома. Привольно, немного грустно и похоже на сон.
Иногда, от сказанного Мишей, от его нежданной ласки или же от собственной внезапной мысли о нем слезы выступают. Я с детства знаю за собой склонность растрогаться от сущего пустяка, но очень давно у меня не было повода к подобным проявлениям чувств, так что я даже забыл об этой своей особенности. Не могу сказать, чтобы был я слишком чувствителен, но вот иногда пустяк заставляет меня прослезиться. Какой-то я холодный и сентиментальный одновременно. Говорят, такие люди самые страшные.
Навещали своих на даче. Там прибыли еще родственники, много детей, суетливые и назойливые, все почти на одно лицо. Только Анечка — мой тихий ангел вызывает во мне нежность. Славная девочка, милая.
Таня пришла в гости вечером. Они, оказывается, уж очень подружились с Сережей. В первый раз я, что ли, назвал при Тане Демианова Мишей. Она чуть не вздрогнула, сделала на меня большие глаза, а потом долго с недоумением на него смотрела, как будто ища в нем соответствие такому названию. А, ведь, действительно, это может казаться странно и даже дико. Демианов известный, уважаемый литератор, она его стихи в тетрадку переписывает, а я его Миша. Пушкина еще Сашей можно представить при каких-то обстоятельствах. А вот, кого-бы? ну, хоть Державина Гаврилой бы кто назвал или Ломоносова Мишей тоже. Смешно, право. Забавно.
Вечером дети расшалились в гостиной. Бабушка пришла их угомонить, и, глядя на устроенную ими возню, сказала: «Содом с Гоморрой». На что Таня с Сережей так громко надрывно расхохотались, было в их смехе нехорошее даже что-то. Провожая Таню домой, я спросил ее, чему они смеялись. Она дерзко довольно заявила: «Мы это о своем». В нежданном приступе откровенности, отчасти, вероятно, вызванном вином, выпитым за ужином, я заявил: «Вы смеялись надо мной и Демиановым. И это всем было ясно. Вы хотели заставить нас почувствовать себя неловко, а смутили всех. Даже вовсе невинных». Таня остановилась передо мной, взяла мое лицо в ладони: «Что ты, что ты, Саша! Мы вовсе этого не думали. Если хочешь знать, мы сами очень даже грешны, — она запнулась слегка. — То есть я». — «Что это? Таня! О чем ты? Грешница? Моя маленькая Таня? В чем? Что за фантазии? Если ты хочешь подобным образом утешить меня, то напрасно. Я вовсе не обижен, я только так сболтнул». — «Просто Сергей…» Теперь мое внимание задержалось на том, что она сказала про Сережу Сергей. Для меня-то Сергей — Правосудов, а юный племянник Демианова — только Сережа. Так вот она сказала: «Просто Сергей знает, каков мой идеал». — «И какой же у тебя идеал?» — «Тройственный Союз», — заявила она с вызовом. — «Что это значит? Я не понимаю». — «Ну что же непонятного? Я хочу, чтобы меня любили двое. И чтобы друг друга они тоже любили. И я буду любить их обоих. Полная гармония, никакой пресыщенности, никаких измен. И вообще, идеально». — «То есть, я не очень понял, ты желаешь, чтобы тебя любили двое мужчин?» — «Вовсе необязательно двое любящих меня и друг друга должны быть мужчинами. Хотя, если быть до конца откровенной, в союзе, где одной из тех двоих была бы женщина, я сама желала бы быть мужчиной! К тому же третьего, как ни печально, нам не дано. Но все это в идеале. А пока…» — «Не хочешь ли ты сказать, что ты и Сережа…, что вы состоите уже в таком союзе и что еще есть кто-то?» — «Нет. Что я хотела сказать, я сказала. Смеялись вовсе не над вами, а Сергей просто знает про мой идеал. А за вас, между прочим, все очень рады». От последнего заявления у меня опять глаза увлажнились. Милая Таня. Но каково! Кто бы мог подумать, что в ее девичьей головке такие мысли. Интересно, внушил ей кто-нибудь подобные идеалы или она сама? Ольга, что ли, на нее повлияла?
Возвратившись, полночи гулял с Мишей по саду. Вели задушевные беседы.
Племя Содомитов не вымерло. Отлучался же кто-то по делам из города. И они живут до сих пор. И у них родятся Мышата, слепые, но с отличным обонянием. И когда их ноздрей касается инстинктивно знакомый дух, вот хоть запах розовых духов господина Демианова, они вдруг прозревают и тут же превращаются в принцев, и тогда… О! То, что происходит с ними тогда, недоступно моему скромному воображению. Я не рождался мышонком и пьянящий запах не раскрыл моих глаз, скорее наоборот, их заволокло пеленой, сладостной, дымкой. Так я и пребываю теперь в блаженном ослеплении. Из чего может следовать, что я не из породы Содомитов. Я другой.
Что за странное влияние дачной атмосферы на Демианова? На даче он все время капризничает и пытается делать сцены. Довольно больших усилий стоит мне держаться с ним ровно и не уехать опять в город одному. Играли в карты. Мы с зятем опять выиграли, М. остался всем должен, я раздал за него почти весь свой выигрыш. Говорят, Анечка, проснувшись утром, звала меня, а вечером, когда ее укладывали, требовала, чтобы я пришел поцеловать ее, но ей не позволили.
Таня с Сережей ходили куда-то гулять и вернулись так поздно, что почти уже началась паника. Все вокруг уверены, что у них романтические чувства друг к другу. Не мистифицировала ли меня Таня, когда рассказывала свой тройственный идеал? Вообще выглядело убедительно и она сама и то, что она говорила.
Уж давно у меня не было так, чтобы засыпал я, что называется «без задних ног», только коснувшись головой подушки. В театре очень уставал, и перед сном не думал ни о чем. А теперь все думаю, думаю, иногда и до утра замечтаюсь. Боже мой! Как хочется путешествовать! С друзьями, с приключениями. Как я устал от Петербурга.
А.Г. опять слег. Наверное, наелся раньше времени чего-нибудь непозволительного. Он давно покушался. Сборов за границу на воды, все же, не отменили. Я тоже исполнял кое-какие поручения в связи с отъездом. Как меня печалит, что придется расставаться с А.Г., а главное невозможность тоже путешествовать. Мы с М. о путешествиях только мечтаем, лежа на диване, а другие вот едут. Самое прекрасное, что есть между нами — вот эти мечты, когда, совсем отрешившись от действительности, мы грезим вдвоем сладко, самозабвенно. Такая близость тогда между нами, гораздо ближе Мишиной fatalit'e. Еще, когда смеемся. (Бывают у нас такие приступы хохота, почти беспричинные, особенно по ночам). Если бы, я уехал куда-нибудь, то в первую очередь вспоминал бы, как мы с Мишей хохотали. Это было бы для меня самым дорогим воспоминанием.
Со всей откровенностью заявляю: я не ждал этого! Я хотел, я мечтал, я грезил, но никак не думал, что осуществится. Сидя возле А.Г. читал ему Мишины новые стихи, пересказывал современно-античный роман, немного балуясь, переиначивал демиановский сюжет и присочинял сцены, в которых героем Аполлон, продавший свою красоту и кифару Бахусу и поменявшийся с ним местами. Например, рассказывал, что Гиацинт и Кипарис пришли к нему музицировать, а он их флейты превратил в рожки для питья. И подобное, ни бог весть какое затейливое, но А.Г. смеялся от души. И вот он мне говорит (за точность передачи его слов я не ручаюсь, так это все для меня было как гром среди ясного неба): «Вы талантливы, Саша, вам нужно развиваться, Европа вам определенно на пользу пойдет. Ничего, скоро поедем». Я ошарашенный, еще не вполне уверенный, в том, что правильно понял его, отвечаю: «Как! Разве и я с вами еду?» А про себя думаю: «Не может этого быть! Неужели мне такое счастье!» Вернее, уж не знаю, что мне и думать, всё внутри заметалось. А Вольтер стал толковать, что я ему уже родной, что все мы, Митя и Дм. Петр. и я, как семья для него, и что он не сможет ни за что с нами расстаться, что Мити ему за границей будет недостаточно, Дм. Пет., тот точно из Петербурга никуда, а секретарь ему и заграницей будет нужен, так что я еду непременно. — «Помилуйте, Аполлон Григорьевич! Кому нужен за границей русский секретарь, да еще и языков не знающий? Мы там осрамимся». Он сказал, что языки за границей быстро выучиваются, что дело он мне всегда найдет и что, если понадобится, наймет еще секретаря иностранца, и для языков и для компании, чтобы я не переживал по пустякам, а собирался в дорогу. Поначалу я так и сделал, отбросил всякие сомнения и предался европейским грезам перемешанным с практическими дорожными соображениями. Но вдруг, как по голове меня ударило: «Миша!» Господи! Что же я скажу ему?! И как он останется? Положим, он не смог бы жить у меня дольше, чем дачный сезон длится. Наверное, переехал бы опять к своим. Но теперь, когда он так весел и счастлив, заявить, что еду с Аполлоном и оставляю его…