Новые крылья
Шрифт:
Явилась пётиньесса моих Беляночек. При первом взгляде на нее, меня точно громом ударило. Ее лицо — точная копия московского Алеши. Не то, что напоминает его или есть меж ними сходство, а просто то же самое лицо. Поразительно! Откуда у этой женщины лицо того мальчика? Нас представили друг другу по-французски, и по-французски же завелась беседа, приличная в таких случаях, ничего не значащая. Вдруг она, прервавшись на полуслове, обращается ко мне на чистейшем русском языке: «Что с вами? Почему вы так смотрите?» Я извинился, спросил, нет ли у нее родственников Супуновых или Арсеньевых. Она сказала, что не знает никого из русских родственников, кроме отца, что всю жизнь прожила в Лионе, почти не выезжая. Попросила на досуге рассказать о Петербурге. Я обещал. Все никак не мог перестать пожирать ее глазами. Лицо Мышонка. И нет в ней или ее лице ни капли мужественности, оно вполне к ней идет и хорошо смотрится с платьем и тонкими руками. Да и в Алеше не было женственности, только детскость. С ума можно сойти! Сколько раз, смотря в театре «Двенадцатую ночь», или что-нибудь подобное, я возмущался нелепости, неправдоподобию сюжета. Не может женщина так быть похожа на мужчину, чтобы их приняли за одного человека, даже если она его сестра. И актрисы на сцене служили твердым тому доказательством. А вот, жизнь со мной сыграла спектакль, убедив, что в ней может быть что угодно, даже то, чего представить себе нельзя. Невозможное, невообразимое
С А.Г. писали письма, разбирали счета. Ужас, во что обходится наше здесь житье. Я уж должен бы привыкнуть к Вольтеровским тратам, но совсем равнодушным при виде таких сумм, оставаться не могу. После обеда гуляли с Анной в парке. Болтали по-русски обо всем. Она много выспрашивает про Петербург. По-книжному рассуждает о том, как там живут ее соотечественницы, наивно и трогательно. Я рассказывал про Демианова, что можно, конечно. Читал стихи. Она заявила, что в восторге, требовала читать еще, и взяла с меня обещание, переписать для нее все, какие помню. Это мне бальзам на сердце. Анна сразу сделалась для меня близкой. Я очень рад, что душа ее отозвалась с такой готовностью, на всё, что мне бесконечно дорого. От этой внезапной, неожиданной близости я расчувствовался, и, чуть было, не решился даже спросить, что это беспокоит в ней ее родственниц, но все-таки удержался. Лицо Мышонка и интерес к Демианову. Можно найти в этом нечто демоническое, если поискать. Но я просто радуюсь от души своему новому другу. Ходил в магазин, специально купить красивую тетрадь для Анны. После ужина, манкировав вечерние забавы, переписывал Мишины стихи. Ужасно старался сделать красиво, боялся ошибиться, испортить, и от этого прямо трепетал. И еще от того, что вот новый человек теперь с нами связан. И снова сопричастность, фантазии, надежды — полнота жизни. А то совсем было зачах.
Если бы я и вправду мог манипулировать Вольтером, то потребовал бы выписать к нам Демианова. Тоскую по нему. Рассказал Аполлону свой разговор с Груб., но он ни капли не заинтересовался. У него теперь свои интриги. Целыми днями они втроем не расстаются. Кажется, и ночами тоже. Ей уже комнату свою отвели в наших апартаментах. Митя дуется почему-то. То есть, я не совсем, конечно, не понимаю почему. Но заодно с Аполлоном и на меня тоже. Я-то чем виноват? Ворчит, что здесь никакое не лечение, а только одна вредность. Я с ним отчасти согласен. Анна, несмотря на мои уговоры, категорически отказывается говорить со мной по-фр. Ей очень нравится болтать на русском языке. И можно ее понять. Русская наша болтовня живая, бодрая, откровенная и теплая. А французские беседы натянуты и искусственны, из-за меня, разумеется. Но, в конце концов, нужно и мне совершенствоваться. Я предложил ей развлекаться, потешаясь над моими ошибками, но она, поглядев серьезно, заявила, что не желает смеяться надо мной. Я все толкую ей о Демианове. Подумываю даже показать дневник. Надеюсь, ей не скоро наскучит мой интерес. Она любит расспрашивать о Петербурге. Немного странные подробности ее интересуют. Я приписываю это книжным представлениям о России. Думаю непременно пригласить ее, когда вернемся домой.
От Демианова письмо. В Кошке теперь настоящий театр. Приехал режиссер из Москвы. Идут репетиции. Ставят Мишину пьесу и еще что-то. Он хочет опять перебираться с дачи в Петербург, чтобы иметь возможность чаще бывать в театре. Я написал ему, пусть непременно переезжает в нашу квартиру, за нее до осени заплачено. Очень тоскую по нему. Про дневник пропавший ни слова. Не обнаружил? Не подумал на меня? Когда-нибудь я решусь покаяться, но не теперь. Гадаю по нему, как по книге. И всякий раз получаю в ответ нечто невообразимое. Решился прочесть Анне кое-что из своих стихов, те, что хвалил Демианов. Про акростихи она раньше не знала и они ей ужасно понравились. Обещал написать специально для нее. M-lles Бланш и Клер счастливы, что мы подружились. А.Г. тоже не преминул отметить, что у меня новая подруга. Да бог с ними со всеми, я счастлив, что встретил здесь Анну. На душе теперь легко и радостно, и не чувствую больше себя неприкаянным. Я вижу, что Анна тоже мне рада. Милая, добрая девушка. Однако Беляночки тревожатся не впустую. Я вижу, что-то тяготит ее. Если бы я мог узнать что, и облегчить ее душу так, как она облегчила мою. Но спросить не осмеливаюсь, а для того, чтоб она сама мне доверилась, мы еще слишком мало знакомы.
А я Вас ждал, хотя такое невозможно. Не зная даже сам, что Вас, что жду. Еще вчера мне было грустно и тревожно, Теперь по парку с Вами радостно иду.Таня пишет регулярно, но довольно сухо, без лишних откровений и подробностей. Мама приписывает в конце несколько строк. Хоть они и устроены вполне, благодаря Ольге, а все же, душа болит за них. И за В. тоже беспокоюсь, из-за его увлечения. Тут отчасти на меня Митино влияние. Уж очень он недоволен и своего недовольства не скрывает. Я слышал, как он заявил А.Г., что уедет один отсюда. На что Аполлон ответил: «Ты меня не бросишь». Но, мне показалось, вышло у него это неуверенно и жалобно слегка. Они теперь везде втроем, А.Г., маркиз и их прелестница. Что у них за роман? Я не вдаюсь в подробности, не хочу. Моя компания теперь Анна и по вечерам еще ее тетушки. Меня нисколько не тяготит такое общество. Между мной и Анной — Демианов, и это наполняет меня. Между Анной и ее родней — какая-то интрига, и это меня занимает. Я понемногу начинаю догадываться кое о чем. Например, мне кажется, Анна хочет сбежать от родных в Петербург. Это ясно из вопросов, которые она ставит. Но почему непременно в Петерб., и почему стремится убежать, пока не ясно. Скорее всего, Петерб. у нее вызывает романтические грезы, как у нас, например Венеция или Париж. Все, что она представляет по рассказам отца и по книгам, кажется ей привлекательным. Куда ж ей еще стремиться? Я очень понимаю ее, хоть и не знаю всего.
Анны за завтраком не было. Тетки ее явились, имея вид озабоченный, даже испуганный. Расспросить их не успел, т. к. они сразу же умчались, по всей видимости, к ней. Я вызнал, где ее комната, пошел, постучался. Открыла m-lle Клер. И, вопреки ожиданиям, впустила меня без звука. Войдя, увидел Анну,
Поздно вечером, почти ночью, А.Г. прислал за мной. Я был уже раздет. Обычно, Вольтер если и нуждается в ком-то в такое время, то не во мне. Оделся, пошел. Кики перегрелась на солнце, маркиз что-то не в духе, В. один, несчастный. До утра проговорили с ним откровенно. О себе и своих новых друзьях он все понимает прекрасно. Так что нотации мои и Груббера для него бесполезны. Ну и хорошо, что я сыграл тогда перед доктором дурачка, а то бы он сделал меня союзником в бессмысленной, ненужной борьбе против Вольтеровских фаворитов. Бог с ними. Не обошлось и без моих собственных излияний. Я, чуть не плача, говорил о разлуке с Демиановым, о том, как неловко чувствую себя здесь за границей, и, в конце концов, попросил отправить меня домой. Неожиданно В. не стал со мной спорить, а сказал, чтобы я еще хорошенько обдумал все, и, если приму окончательное решение, тут же ему сказал. И как только захочу, сразу смогу уехать. Мне это было неприятно. Я почему-то был уверен, что он станет уговаривать меня, увещевать, просить остаться с ним. Но тогда бы я, наверное, упрямился, а тут мне, вроде бы и расхотелось даже уезжать. Может, А.Г. это нарочно так сделал? Про Анну тоже говорили. Интересно, что А.Г., который, казалось бы, занят своими делами и в ее сторону почти не смотрит, знает больше меня, уже считавшего себя ее другом. Сообщил мне, что отец ее, довольно крупный банкир, что дело перешло к нему от покойного тестя, тот подобного брака для дочери не желал, но, все же, зятя принял и приобщил. Я изумился таким познаниям. А.Г, посмеялся только. Над моим рассказом о ее утреннем недомогании он тоже позабавился. Говорит: «Ну это болезнь известная». Я говорю: «Чем известная? У вас то же бывает?» А он как давай хохотать, прямо до слез: «Нет, такое обыкновенно только с женщинами случается». И рукою свой огромный живот погладил.
— Что вы! Она же не замужем.
— Ну, что ж, бывает и с незамужними.
Я почему-то был неприятно поражен таким его предположением. И положительно решил для себя, что Вольтер ошибся.
Проснулся поздно. Лежал, обдумывал вчерашнее. Вышел только к обеду. Наши, то есть, Вольтер со своими, уже куда-то уехали. Гуляли с Анной. После бессонной ночи и позднего пробуждения голова немного тяжелая и всё вокруг — дорожки, деревья, и солнце и пение птиц, как будто не прямо на меня действует, а словно через невидимый вязкий слой фантастической материи. Я всё смотрел на Анну. Вглядывался в ее лицо, опять видя в нем только московского мальчика, смотрел на тонкие руки и гибкую девичью талию, несомненно, В. придумал про нее глупости, у нее не может быть ничего подобного. Ходили долго, потом уселись прямо на траву. Я снова много говорил о Демианове. Когда я с Анной, начинаю о нем — не могу остановиться. Кругом солнце и мягкая трава, птички щебечут, цветы, бабочки, кузнечики, а я всё: «Миша, Миша, Миша». Вдруг она посмотрела пристально, и, серьезно так, сказала: «Саша, но это же не любовь! Это не может быть любовью». Я, сначала, страшно на нее разозлился: как она смеет рассуждать, не понимая! Потом говорил долго и сбивчиво, что именно это и есть любовь, что только такою она может быть… получилось путано, вяло, неубедительно. Когда уже сжился с мыслью, и она в тебя проросла, гораздо труднее высказать ее другому. То ли дело, когда додумался только что, и сам еще хорошенько всего не понял, и объясняешь, разбирая, и тут же новые являются озарения. Тогда выходит вдохновенно, ясно, бесспорно. Не сумев объяснить, как нужно, я снова разозлился и прямо ей заявил: «Глупо! Ты ничего не смыслишь в этом и не смеешь судить!» И отвернулся. Она не отвечала, сидели молча. Когда мне показалось, что я уже довольно долго сижу отвернувшись, да и вообще, пора вставать с травы и идти дальше, я обнаружил, что рядом со мной никого нет. Анна ушла. Когда она ушла? И как я не заметил? Хотел, было, побежать догнать, но ее нигде не было видно. Господи! И за что я на нее набросился? Ругал себя последними словами, и до ужина на душе было скверно, нечисто. Наши (А.Г.) к ужину не явились, говорят, уехали во Франкфурт. Я уселся за стол раньше всех и с замиранием сердца ждал, придет ли Анна. Пришла. Улыбнулась мне, как ни в чем не бывало. Я спросил по-русски: «Вы не сердитесь на меня?» — «Нисколько». Но после ужина ушла так быстро, что переговорить с ней не успел. Голова у меня была все еще тяжелая, и я решил лечь пораньше. Но, заснув в 9, в 11 уже окончательно проснулся, встал и не находил себе места. Прошелся, посмотрел — нет никого. Сделалось немного обидно, что меня не взяли. Неужели из-за разговоров об отъезде В. меня уже списал? Ходил-ходил, в конце концов, спустился по лестнице, прошел по темному коридору и постучал к Анне. Она спросила кто там. Я назвался, открыла почти мгновенно, как будто ждала. Я стал бормотать извинения, оправдываться. Она сказала: «Не нужно, Саша, вы правы. Я не могу судить о любви, я ничего, совершенно ничего в ней не понимаю». Закрыла лицо руками и заплакала. Мне не хотелось расспрашивать. Ясно и так — с ней какое-то несчастье. Но, я попал в положение, в котором нельзя было не спросить. Заплаканное личико открылось мне. Даже в слезах — Мышонок, бедный, маленький мышонок. Ее обманули, предали, обесчестили, оболгали. Горькая чужая правда излилась на меня вопреки моему желанию. Казалось, этот поток признаний, обид, разочарований, упреков ни чем не остановить. Но нет, бурное излияние длилось не более минуты. Потом сидели молча. Я не знал, что сказать. Она попросила открыть окно. Я спросил: «Хотите, пойдем прогуляться?» — «Сейчас?» — «Да, сейчас».
Двери уже закрыли на ночь, но портье нас выпустил и обещал впустить, если мы постучим ему в окошко. Бедная Анна! Все против нее. И тот человек и родители. Старые тетки и те целиком на ее сторону не встают — не хотят ни с кем ссориться и держат нейтралитет. Отец категорически требует избавиться от беременности. Сама она даже думать об этом не желает. Положение безвыходное. Ужасно.
Проснулся очень поздно, почти к вечеру. Всё еще один. Бросили они меня здесь что ли? От того, что узнал накануне, внутри тяжело и гадко. Сел писать письма, чтобы забыться. Обедал в городе. Решил, как только явится Вольтер, подтвердить ему свое желание уехать в Петербург. Надоело бездельничать. Гулял. Вернулся за полночь к закрытым дверям, хорошо, уже знал, в какое окошко стучать. Наших всё нет. Ходил туда-сюда по пустым коридорам и комнатам. Темно, пусто, как и на душе у меня.
Проснувшись, прислушивался, приехали или нет? Не приехали. К завтраку спускаться не хотел, но голод и привычка, образовавшаяся здесь, есть в одни и те же часы, решили за меня. К тому же вчера почти ничего не ел. При мысли, что сейчас увижу Анну, мне сделалось неловко. Глупо бегать от нее. Она, в конце концов, не виновата в своем несчастье, но я-то уже тем более не виноват. За завтраком улыбались, как ни в чем не бывало. Она спросила, где я вчера пропадал, я сказал, что ездил по делу.