Новый Мир (№ 2 2009)
Шрифт:
(Отблеск эльфийских погон.)
Снова на царскую службу
Пэка зовет Оберон.
(Спит государственный разум…)
А Оберон говорит
Пэку волшебную фразу.
(…И неразумие спит.)
Невозмущающий воду,
Пэк, облетающий нас.
Я понимаю природу
Не человеческих глаз.
Слушая
И не слушая джаз.
* *
*
Зимний день убывает со всех сторон,
Время идет к концу.
Молодой сплевывает,
Спрыгивает на перрон,
Добру молодцу всё к лицу.
Нелегко среди тех и этих воров
Молодому быть.
Вон плакат остался от выборо2в,
Можно дальше жить.
Не спешить, в Москве посчитать ворон.
Надо дольше жить.
Много разных дел до конца времен.
Многих надо убить.
[МКАД]
в хаммере бумере
мчится по кольцевой
знает думает
я не обкурен не пьян
видит внутри кольцевой
лес стеной
за кольцевой
начинается океан
я наверно уже не живой
я хочу добраться домой
бесконечное существо
непонятное никому
окружает его
отвечает ему
убирает во тьму
где уже никогда ничего
* *
*
Я понял себя в эти дни
(Грызя подмосковный сухарь)
Воронам и крысам сродни.
Всеядная умная тварь.
* *
*
Не стелют, как прежде, скатерть с кистями,
Но те же в окне кактусы и герани.
Воздух в Москве пронизан беспроводными сетями.
Поздний Гандлевский нравится мне больше, чем ранний.
Эффект бабочки
Жолковский
ДЕД МАЗАЙ
В средних классах нашей школы № 50 русский язык преподавал старенький учитель Дмитрий Иванович по прозвищу Дед Мазай. Фамилии его не помню, не исключено, что Мазаев, но возможно, что и нет, а прозвищем он был целиком обязан Некрасову и своему дедовскому облику. Во всяком случае, авторство принадлежало не нам, а прежним поколениям школьников, так что к нам это прозвище пришло уже освященное авторитетом традиции. Не помню также, чтобы само стихотворение «Дедушка Мазай и зайцы» на каком-либо этапе нами проходилось, хотя его мастерски проаллитерированное заглавие было, конечно, у всех на слуху, удостоверяя адекватность прозвища и нашей самоидентификации с зайцами.
Дмитрий Иванович был лыс, морщинист, носил узкую козлиную бородку, одевался просто, но как бы с неким сельским шиком — черный пиджак, черная косоворотка, черные брюки, заправленные в черные смазные сапоги, — немного сутулился, а лицом, полурусским-полузырянским и совершенно неподвижным, напоминал восточного божка. С его евразийской внешностью, как и с некоторыми особенностями его педагогической манеры, хорошо согласовывался тюркский колорит прозвища, подспудно ассоциировавшегося с Мамаем.
Это был учитель старой школы, человек с раньшего времени. На нашей памяти, когда мы были классе в шестом, ему исполнилась какая-то круглая дата, хочется сказать семьдесят, но допустим даже, что только шестьдесят. Тогда он родился около 1890 года и, значит, был сверстником Пастернака и Мандельштама, а если держаться ориентации на сапоги и поддевку, то младшим современником Клюева и старшим — Есенина.
Он был неизменно суров, не улыбался, уроки спрашивал строго, а оценки ставил, руководствуясь правилом, которое охотно повторял: