Новый Мир (№ 2 2010)
Шрифт:
Я никогда не любила ни поэзию, ни песни Рождественского: все эти маршевые ритмы и государственный оптимизм обласканного властью поэта, все эти пляшущие свадьбы и оживших к юбилею победы солдат, профанное воплощение терзающей подсознание нации боли. Евтушенко как-то остроумно назвал молодого Рождественского «барабанщиком джаза ЦК ВЛКСМ» (не будем разбираться, ему ли давать такие прозвища). Но вот в финале книги тот же Евтушенко под маской Яна Тушинского с «безупречным тактом и подлинной глубочайшей грустью» читает у гроба Роберта Эр его стихи, закрыв свое лицо длинными ладонями:
Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден.
Простите меня, если я хоть
Целую глаза ваши.
Тихо молю о пощаде.
Мои дорогие.
Мои золотые.
Прощайте!..
И я не хочу даже думать над тем, хороши эти стихи или нет, я только чувствую пронзительность прощальных строк Рождественского и глубину боли, владеющей автором романа, поместившим самого себя в толпу около заваленного цветами гроба.
Он странно выглядит среди «гвардейцев развалившейся Империи», привыкших считать Роберта Эра «одним из основных преторианцев» и не понимающих, что общего может быть у поэта, занявшего самые престижные чиновно-писательские посты, лауреата всевозможных государственных премий, кавалера всевозможных советских орденов и у прозаика-антисоветчика, шумно лишенного гражданства СССР, которому лишь недавно позволено было навестить родину.
Что общего — ответом на это и стал последний роман Аксенова.
Кажется естественным вопрос: зачем Аксенову писать роман о шестидесятниках, когда почти все его романы — о них? Когда уже написан кровью, обидой, болью и ненавистью «Ожог», когда оплаканы надежды и иллюзии поколения в «Острове Крым»?
В прессе, посвященной публикации последней книги Аксенова, ее часто называют мемуарной. Вообще, мемуаров от Аксенова ждут давно. Когда в 2001 году я писала рецензию на роман «Кесарево свечение», я иронизировала по поводу журналиста, неосторожно сообщившего, что Аксенов «выпустил свою вариацию на тему катаевского „Алмазного венца”»: так можно было написать, только взяв с потолка сведения об этом романе, где правит бал самый неправдоподобный вымысел... Другое дело, что интервьюеры нередко задавали Аксенову вопрос, не собирается ли он писать мемуары. Аксенов отвечал уклончиво, а в «Кесаревом свечении» даже промелькнул герой, который укоряет автора, пересказывая суждение критика Говновозова: «Ваксино все хорохорится, делает вид, что не исписался. От него совсем другого типа ждут, если вообще ждут чего-то... Ну, мемуаров, признаний, типа художественной капитуляции, это ценится».
Тогда я посмеялась над журналистом, попавшим пальцем в небо. А вот теперь выходит, что он оказался вроде как провидцем, да и критик Говновозов не подкачал: мы дождались от Аксенова чего-то вроде «мемуаров и признаний», да, пожалуй, и художественной капитуляции. Фирменный аксеновский стиль, предмет восхищения и насмешек, избыточность вымысла, театральности, гротеска, абсурда сменяются почти традиционным повествованием, сдобренным лишь легкой дозой иронии.
И все же — каков жанр последней книги Аксенова? В прессе ее называли то мемуарами, то романом, то мнимыми мемуарами. Сам же Аксенов, рассуждая о жанре новой книги, ссылается на «Алмазный мой венец» Катаева, отгородившегося от мемуарного жанра условными кличками. Это, дескать, натолкнуло Аксенова на мысль поступить так же. Странно, что потребовалась ссылка на Катаева. Элементы автобиографизма присутствуют во многих романах Аксенова, где он сам фигурирует под причудливыми именами, вроде Стас Ваксино или Базз Окселотл, есть там и герои, имеющие реальных прототипов. Но если уж зашла речь о Катаеве, то надо сказать, что катаевские клички с чисто литературной точки зрения не в пример удачнее. В основе каждой из них прозрачная и точная метафора. Есенин — Королевич, Маяковский — Командор, Борис Пастернак — Мулат, Мандельштам — Щелкунчик.
Прозвища придумываются примерно по тому же принципу, по какому
Маяковский имел повадки командора; смуглость кожи и пухлые, негритянские губы Бориса Пастернака делают метким прозвище Мулат (Цветаева сравнивала Пастернака с бедуином и его лошадью), Багрицкий написал программное стихотворение «Птицелов» и был известен своей страстью к птичьему пению, и т. п… Все катаевские прозвища осмысленны и выразительны. Чего не скажешь о довольно нелепых именах, придуманных Аксеновым для своих героев: Нэлла Аххо (Ахмадулина), Кукуш Октава (Окуджава), Гладиолус Подгурский (Гладилин).
Легко представить, чтобы друзья прозвали кого-то птицеловом, командором или щелкунчиком. Но чтобы кого-то прозвали Кукушем Октавой — этого вообразить нельзя.
Сколько могу судить по отзывам, у большинства читателей (в основном тех, кто знакомился с романом в журнале «Караван историй», малыми порциями, и не успевал втянуться) имена вызывали мгновенное и нешуточное отторжение.
У меня, признаться, тоже. Фрагменты к тому же были отобраны так, чтоб побольше пикантности и поменьше смысла. Складывалось впечатление, что Аксенов выступил в роли рассказчика анекдотов из жизни своих друзей и разоблачителя их альковных тайн, не слишком заботясь о впечатлении, которое это произведет на ныне живущих и здравствующих персонажей. А вымышленные имена — что-то вроде прозрачной ткани на танцовщице в красочном шоу: ничего не скрывает, но и вроде как театральные условности соблюдены.
Но когда читаешь книгу целиком, это впечатление пропадает. Горошины перца придают известную остроту блюду, но, похоже, журнальные публикаторы предложили для дегустации переперченные куски. Книга менее всего похожа на собрание анекдотов из жизни известных шестидесятников: она тоньше, глубже, умнее, печальнее.
Ссылки же Аксенова на Катаева, на мой взгляд, не проясняют, а только запутывают дело.
Удачны или неудачны имена-маски у Аксенова, цель их совершенно иная, чем у Катаева. Зачем Катаев заставляет читателя балансировать на грани доверия к описанному факту и готовности принять его за вымысел, вполне законный в литературе? В свое время я писала об «Алмазном венце», и, на мой сегодняшний взгляд, та статья слишком прямолинейная и какая-то наивно-морализаторская.
Сегодня я бы не упрекала Катаева за стремление приукрасить не всегда благовидную роль, которую он играл в литературной жизни своего времени. Я бы просто констатировала тот факт, что литературный маскарад изымает анекдоты про друзей-писателей из реального исторического времени и помещает их в условное. (Замечу в скобках, что такой мастер, как Катаев, прекрасно умеет нарисовать именно атмосферу времени, когда это не противоречит внелитературной задаче создания собственной параллельной биографии — как, например, в блестящей повести «Уже написан Вертер».)
Цель же Аксенова — именно восстановить время. А отмывать собственную репутацию у него нет никакой нужды: с этой репутацией все в порядке. Он не писал лживых книг, не подписывал подлых писем (зато подписывал совсем другие), не участвовал в травле друзей — не был частью того «всеобщего одобрения», иногда молчаливого, той амебообразной человеческой массы, которая описана в «Ожоге» как нечто внеположное герою. С писательской репутацией дело сложнее.
Аксенов пережил своего читателя. Успех «Коллег», «Звездного билета» и «Апельсинов из Марокко» был фантастический. И обеспечивало его, конечно, поколение шестидесятников и следующее за ним, к которому принадлежу и я. «Звездный билет» недаром получил в экранизации название «Мой младший брат». Многие вещи Аксенова обращены именно к «младшему брату».