Новый Мир (№ 2 2010)

Журнал Новый Мир

Но есть что-то настораживающее в этой идиллии. А как сюжетный прием, даже и банальное: все фильмы катастроф начинаются с картины завораживающего семейного спокойствия, поцелуев влюбленных, безмятежного полета пассажиров в самолете или танцев в салоне первого класса на океанском лайнере, предназначенном к гибели или захвату террористами.

Идиллия взорвется 21 августа 1968 года — вводом танков в Чехословакию будут разрушены последние иллюзии относительно очеловечивания социализма. Да и рай-то сам — как воздушный замок. На каком прошлом он возведен?

В «Ожоге» точкой отсчета, определившей судьбу и мироощущение героя, является Магадан — место, где отбывала ссылку после лагеря его мать. А травма, связанная с происхождением,

с судьбой родителей, определяет всю жизнь.

Когда саксофон Самсона Саблера, задрожавшего от ревности и обиды, внезапно взвыл горько и безнадежно, песня его была именно об этом.

 

Я нищий,

нищий,

нищий,

И пусть теперь все знают — у меня нет прав!

Пусть знают все, что зачат я в санблоке, на тряпках

Двумя врагами народа, троцкистом и бухаринкой, в постыдном акте,

И как я этого до сей поры стыжусь!

Пусть знают все, что с детства я приучался обманывать все общество,

Лепясь плющом, и плесенью, и ржавчиной

К яслям, детсаду, школе, а позднее к комсомолу

Без всяких прав!

В «Таинственной страсти» лишь мимоходом упомянуто, что биографии почти всех участников августовских посиделок «запятнаны бедой».

Владимир Цыбульский в рецензии на последний аксеновский роман удивляется исчезновению много раз описанного самим Василием Павловичем чувства «Великого Послесталинского Страха, без которого само существование шестидесятников теряет достоверность и смысл», а поступки героев становятся необъяснимы. «И когда Хрущев обрушивается с трибуны на st1:personname w:st="on" Антон /st1:personname а Андреотиса (Андрея Вознесенского) — и тот немеет, бледнеет и спасается в панике только чтением собственных стихов и потом бежит отсиживаться к физикам в Дубну — в отсутствие и тени Великого Страха, поведение и состояние героя вызывает некоторое недоумение», — продолжает критик [2] .

Это хорошее наблюдение. В самом деле, чувства страха у героев поубавилось, в особенности если сравнивать с «Ожогом». Правда, ведь и время другое. Песня сакса Самсика Саблера датируется осенью 1956-го. Страх середины пятидесятых и начала шестидесятых и страх конца шестидесятых — разные страхи. Софья Власьевна осталась, идеологические надсмотрщики живут и здравствуют, но вот лагерные надзиратели и палачи, всюду мерещившиеся героям «Ожога» (вот-вот примутся за старое ремесло), сами уже, видимо, боятся. Но действительно — Аксенов переносит акцент на чувство свободы, владеющее героями вопреки проклятию собственного происхождения и отмеченного бедой детства. Дух, зависший над парком Литфонда, одобрительно думает о своих подопечных: «Вы все почти разогнулись. Осталось всего лишь четверть века, чтоб разогнуться совсем».

Именно потому, что разогнулись — такой психологической травмой становится для них публичная порка, устроенная в 1963 году Хрущевым, к которой мысленно возвращаются и возвращаются герои посреди коктебельского рая.

Аксенов уже описал события марта 1963 года в своем фантасмагорическом «Ожоге». Устроенный Хрущевым разнос под пером Аксенова превращается в совершенно абсурдистское действо, мрачный карнавал, а поведение персонажа «Ожога» пародийно объединяет поведение двух реальных литераторов, оказавшихся объектом начальственного гнева: Вознесенского и самого Аксенова. Аксенов не щадит своего героя, заставляя его говорить, словно он «запихивал в мясорубку дурно пахнущее мясо», почти терять от страха сознание на трибуне и приставать к Главе с

нелепой просьбой разрешить ему спеть. Когда же раз­­решение наконец получено, намеревавшийся грянуть «Песню о тревожной молодости» или «Марш бригад коммунистического труда» Пантелей неожиданно для себя заводит «Песню варяжского гостя», тут же, по злорадной реакции зала, понимает, что опозорился окончательно, но не может остановиться. Однако на абсурдное поведение следует и абсурдная реакция: «Поете, между прочим, неплохо», — хмуро произносит Глава и заканчивает предложением «петь с нами».

Сарказм этой сцены «Ожога» замешен на боли, пережитом унижении. Это роман сведения счетов. Автор подобен разгневанной Маргарите, устроившей погром в квартире Латунского.

В «Таинственной страсти» акцент переносится с бесчинств Хрущева на поведение подвергшихся разносу писателей. «Ну вот мы и дошли до нашего позора. До публичного унижения», — думает Аксен Ваксон, старавшийся избежать этой темы в разговоре с другом посреди коктебельского рая.

Критика отреагировала на роман Аксенова вяло, блогосфера оказалась активнее, но не слишком доброжелательна. Ну, это мне как раз понятно: в культуре идет явная вандализация. Есть такая точка зрения, что каждое поколение сбрасывает предшествующее с парохода современности, и это, мол, неизбежно. История, правда, знает и другую модель: учитель и ученик, и на протяжении веков именно она работала. Учителя можно было превзойти (как Леонардо — Верроккьо), но не топтать.

Но, в конце концов, Аксенов вряд ли кому мог быть учитель, а его герои — тем более. Так что не будем ворчать.

Но вот повод не для ворчания, а для печали: рассуждения одного из популярных блоггеров о шестидесятниках, которые, дескать, были неблагодарными гражданами заботящегося о них государства. Несмотря на грехи отцов, они «сумели выучиться» и «войти в Союз писателей». «А там их уже ожидала сказочная по меркам обычных жителей СССР жизнь»: «загранкомандировки, встречи с известными людьми». «Их принимали именно как писателей и поэтов СССР, а они думали, что представляют ценность сами по себе. Все лето они куролесили в Коктебеле, некоторые любили Прибалтику. Жизнь — сплошная череда праздников, гулянок, розыгрышей. Казалось бы, за все это они должны были бы испытывать хоть какую-то благодарность к советской власти. А вот и нет. Они ее ненавидели и презирали. Самое большое несчастье в их жизни было то, что Хрущев их покритиковал в Кремле, хотя он после этого и пожал каждому руку. Нет, как он смел на них кричать? Они этого не могли пережить» [3] .

Так и хочется вспомнить гоголевского Кочкарева, рассуждающего по поводу начальственного плевка: «Так что ж из того, что плюнет? Если бы, другое дело, был далеко платок, а то ведь он тут же, в кармане, — взял да и вытер».

Хрущев, положим, и сам не знал, что такое чувство чести: был в шутах у Сталина. Но вот эти, молодые блоггеры, которые хихикают над тем, что шестидесятников так волновал хрущевский плевок, — они что, действительно ничего не ведают про чувство собственного достоинства?

«Осталось всего лишь четверть века, чтоб разогнуться совсем» — над этим аксеновским пророчеством образца 1968 года остается только грустно посмеяться. Да, была такая популярная теория: мол, должно прийти непоротое поколение, чтобы возникло нормальное общество. Сама немало глупостей в этом роде написала. Да только теория, видно, разбивается о человеческий материал: раб не понимает, что плохого в порке, если выпоротому дадут в награду много пряников.

Чувство чести — оно, конечно, дворянского, а не холопского происхождения. Когда Пугачев протягивает Петруше Гриневу, уже приведенному на виселицу, руку для поцелуя, и все вокруг говорят «целуй руку, целуй руку», и самоотверженный Савельич умоляет о том же: «...плюнь да поцелуй у злод... (тьфу!) поцелуй у него ручку», — Гринев даже не шевелится, предпочитая «самую лютую казнь такому подлому унижению».